Думитру Попеску - Избранное

— Целую ручку, барышня…

— Виделись мы уже сегодня. Чего тебе от меня надо, господин Костайке?

— Ничего, барышня, я… Я хочу тебе добра. Видеться-то мы виделись, деревня наша невелика, поди, да и раньше не один раз на дню встречались.

— А теперь я только тебя и встречаю, даже детей на улице не вижу. Не из-за тебя ли их из дома не выпускают? Не тебя ли боятся?

— Неужто я такой страшный, барышня?

— Ты — никакой.

— Барышня, зачем ты ходила к доктору, аспирину просить? У тебя голова болит или лихоманка проклятая одолела?

— В меня бес вселился, господин Костайке, слыхал про такую хворь?

— Слыхал, как не слыхать, — засмеялся Костайке. — Это всем хворям хворь… Барышня, кто тебя обидел?

— Никто, кому меня обижать?

— Свят, свят, сроду не слыхал, чтоб ты эдак с людьми разговаривала. В каком ты бишь классе была, когда школу бросила и сюда в деревню прикатила?

— Неважно, господин Костайке.

— Нет, важно.

— А я говорю — неважно, да ты и сам знаешь, в каком классе я была, тебе Эмиль рассказывал, и я говорила. Не спрашивай меня больше, все равно не поверю, будто ты забыл.

— Запамятовал, барышня, ей-богу.

— Ничего ты не забыл, все-то ты помнишь, и перестань прикидываться эдаким дурачком, не верю я тебе. И по деревне ты не от дурости слоняешься, а может, и впрямь поглупел, раз городишь такое…

— Да ты никак оскорбляешь меня, барышня, дураком обзываешь, я не ослышался?

— Сам дураком притворяешься, а может, и не притворяешься, раз думаешь то, что думаешь…

— Смех, барышня, берет, да и только.

— Ну и смейся на здоровье, кто тебе не велит, чего ж ты не смеешься?

— Барышня, я старше тебя, и, если б не Эмиль, по-иному бы я сейчас с тобой разговаривал.

— Так бы и разговаривал. Повезло тебе: в деревне нет мужиков, давным-давно нет, кругом одна детвора и та под замком, да еще старики и бабы, а бабы-то народ слабый, боятся дом без присмотра бросить, детей без куска хлеба, а то, не дай бог, и вовсе круглыми сиротами оставить… Тебе повезло. И только. Не за аспирином я к доктору ходила, да ты и сам знаешь, небось подслушивал поблизости. Да что без толку говорить… Мертвый мертв, а обычаи есть обычаи.

— Я видел, как ты свечи зажигала…

— Чтобы человек предстал перед господом богом нашим пресветлый душой и телом.

— Смешно мне, барышня, — захохотал Костайке.

— Охоч ты до смеха, господин Костайке. А вдруг кто отобьет у тебя охоту смеяться?

— Говоришь, свечи надобны, чтобы…

— Чтобы пришел он на тот свет очищенным, просветленным…

— Вот оно что…

— Душа усопшего летает, будто птица.

— Ага, и ей нужен свет…

— Да, душа скитается там, где жил человек, летает птицей шесть недель… Грех великий оставить покойника без свечи, без зажженной, свечение свечи — верное знамение, что душа усопшего чистой и светлой при жизни была.

— А откуда ты знаешь, какая душа у серба?

— Так говорится, когда человек преставится…

— Послушай-ка, барышня, ты полагаешь, я дурак дураком, ан нет, и я тебе это докажу. Ты вот в колокол звонила. Так велят обычаи, правда?

— Да, таков обычай — по мертвому в колокол бить, чтобы господь бог услыхал, и принял его, и простил, и успокоение даровал.

— Барышня, может, я и впрямь дурак, но не дурнее других. А ты за болвана меня принимаешь, талдычишь про господа бога, про обычаи, чтобы я подумал, поверил даже, будто ты потому в колокол звонила, потому желтые восковые свечи жгла.

— Раз ты не дурак, то понимаешь — и другие причины есть.

— Понимаю, барышня. Ты думаешь, я круглый дурак, не переступлю через то, что у тебя с Эмилем было, сынком моим единственным? Рассчитываешь на мою отцовскую слабость, вполне законную? Хочешь верх надо мной взять? Знала, я закрою глаза на то, что ты в колокол звонила. Вот я и закрыл их, как покойник.

— Закрыл, потому как неприятностей опасался, не хотел, чтоб тебе шею намылили эти, шефы твои. Замял историю с колоколом, полоумной, поди, меня объявил, что, мол, с нее взять, раз свихнулась… А Эмиль тут ни при чем. Зачем ты врешь, будто все ради Эмиля делаешь? Благодарил ты меня, ручку целовал, думал, последую я твоему совету, дома за закрытыми ставнями сидеть стану, а советчиком ты был не мне одной, и доктору, и другим, оттого надеялся, что сойдет тебе все с рук. А я взяла да и зазвонила в колокол.

— Зазвонила, чтобы за Эмиля мне отомстить? За то, что у тебя с ним было?

— Нет, не мстила я. В колокола бьют по душе усопшего, в деревне — покойник, и деревня эта не опустелая, не безлюдная. Нет, нет, не мстила я, так велит обычай народа нашего.

— Может, и не мстила. Но и не обряд вершила. Ты, барышня, девушка умная, на бога, и загробную жизнь, и россказни про летающие души тебе начхать, а свечки ты зажгла мертвому сербу, чтобы мне насолить, мне и этим, а «тот свет» и обычаи тут — сбоку припека.

— Таковы верования края отчего, господин Костайке, так уж заведено на нашей земле, и тебе не к чему дознаваться, верю я в бога или нет. Землю и людей привечать надо, земля людей породила, в землю они и уйдут. Смерть есть смерть, в друзьях у нее никто не ходит. Серб умер без свечи, темной смертью. Пускай хоть погребен будет со свечами засветленными. Негоже нам позорить свой род, господин Костайке. Катарина как-то золотые слова сказала: «Кто не даст гроша на поминки, от того не жди и полтинки».

— Бог с ней, с твоей Катариной!

— Как бы не так, господин Костайке! Поутру была я будто с похмелья, будто лихорадка меня трепала — так бурлило что-то во мне, точно помутневший Дунай, и в голове-то все спуталось, точно солнце погасло над моим домом, точно умом-разумом я повредилась, сама не знала, что со мной. Теперь-то я знаю: никогда ты не назовешь меня «барышней», ругмя ругать станешь.

— Я, барышня?

— Да, ты, потому что забоишься меня, потому что не желаю я тебя слушаться, нисколько не желаю. Я это твердо знала, еще когда первую свечу сербу затеплила. Знала — не послушаюсь я тебя. Оттого была как ошалелая… Мертвому свечу я зажгла. Чтобы возгорела свеча, чтоб воссияло сияние, ибо человек из света сотворен, пресветлого, неизбывного. А ты убил его, ты и твои люди, и человек с гантелями, убили вы его, убили. Так почему ж ты боишься его? Почему? Он мертв. А не боишься, зачем за мной по пятам ходишь? Не страшно тебе — так будет страшно! Я положу ему цветы в ноги. Я найду людей, чтобы похоронить его.

— Не найдешь, — усмехнулся Костайке, — и не суетись, барышня, никто тебе монумент за твои глупости не поставит. Ты даже не знаешь, кто этот мертвец, какой на нем крест нательный. Он тебе не сродственник, не полюбовник, нервы у тебя расходились, нервы, барышня. — Костайке наклонился, сорвал красный мак, росший на обочине дороги, что бежала вдоль Дуная, и воткнул его в нагрудный карман пиджака.