Думитру Попеску - Избранное

— Когда еще сыграем в футбол? — спросил Курта Ристя.

Курт не отвечал.

— Может, мяч спустил? Я его надую во как…

Курт опять промолчал. И Ристя заговорил иначе. Тони вспоминал каждое слово, как будто все происходило сейчас.

— Вы ведь нас не расстреляете? — сказал Ристя. — Фронт недалеко, может дойти и до вас…

— Постыдились бы, — шепнул Сербезан. — Постыдились бы…

— Ведь вы же не собаки, чтоб нас так… Если тот сумасшедший, значит, и вы? Господин Курт…

— Молчать, — сказал Курт.

— Вы же сами, господин Курт, называли его ослом. Как же вы послушаетесь осла? Он преступник, если… Пойдемте с нами, мы найдем дорогу к русским.

— Молчать, — повторил Курт.

— Скажите нам, что вы задумали, не тяните…

— Эх, — погасшим голосом произнес Сербезан. — У него и с булавочную головку ума нет. Он расстреляет нас, Ристя, не говори с ним больше… Не человек он, он фашист… В нем и капли от человека не осталось, он точно тень, погляди на него…

— Молчать!

— Я буду вратарем, если мы все перейдем туда, — сказал Ристя.

— Не перейдет, потому что фашист он, не перейдет, Ристя, он не человек, это его надо бы расстрелять…

— Молчать!

— Что, боишься? — спросил Курта Ристя. — Если боишься, значит, расстреляешь. И тогда, выходит, ты такой, как говорит Сербезан. Вроде как живой оборотень…

— Молчать!

— Ну и ну! У нас уже и прав никаких нет! Ни жить, ни говорить! А мы говорим, вот тебе, — сказал Ристя, грызя подсолнухи. — Не мы тебя боимся, ты нас боишься. Ты еще попадешься в руки нашим, попадешься, будь спокоен. Они тебе заплатят по заслугам. Всё заплатят, всем фашистам заплатят сполна…

И Ристя выругал его, но не повышая голоса. Он был уверен, что все так и сбудется.

Тони видел, как Ристя шел по пыльной дороге. В ушах у него болезненно звенело. Возможно, оттого, что он так напряженно ждал. Если Курт человек, он должен уйти вместе с ними. Он ненавидел шефа, он знал, что этот приказ — самоуправство, он не мог их расстрелять. Иначе, иначе будущее не пощадит его. Сейчас он сдавал последний, решающий экзамен. Он человек — или все было только иллюзией, только предположением…

Тони еще раз услышал залп. И увидел самого себя возле Курта, со спичкой в руке, пораженного, уничтоженного. Он был не в силах вымолвить ни слова, его губы онемели. Значит, для Курта все равнялось нулю.

Ристя упал на бок.

— Вот посмеюсь над ослом… Одурачил я его. Ну, иди же! Он будет думать, что всех. А я разыграл его, тебя не… Ну и посмеюсь же я над ослом…

Солнце садилось и тогда. Тони видел впереди свою согнувшуюся тень. Он не мог очнуться. Видел только неподвижную тень.

— Земля вертится, Тони. В этой суматохе… Я выдал тебе чистый чек. Ты человек умный… Возможно, мы еще встретимся, я выдал тебе незаполненный чек. Иди же.

Теперь все было ясно, совершенно ясно. Курт боялся. И хотел какой-то гарантии. Он принимал меры, он думал о будущем, он, который был ко всему столь равнодушен. Он понимал, что уже не сможет оставаться таким беззаботным, как прежде, когда будущее не интересовало его. Но экзамен был сдан. Человек умер, остался лишь призрак кого-то неизвестного. На самом деле осталось то, чем Курт был давно, всегда. То, чего до сих пор не замечал Тони.

— Фашизм, — сказал Тони, — фашизм.

Он встал и взглянул на запад. Давно уже наступил прозрачный вечер.

— Господин Тони, вас вызывают в штаб.

Тони вздрогнул. Это не Ристя. Не мог быть он. Обернувшись, он увидел высокого костлявого Константинеску. Константинеску перенял у Ристи привычку звать Тони по имени, несколько фамильярно. Конечно, Тони не сердился. Когда встречаешь старого знакомого, то кажется, будто встретил брата, и чины исчезают. Остаются лишь люди.

Они пошли вместе. Константинеску знал, как погибли Ристя и остальные. Но Тони рассказал ему не все. Он стыдился сознаться, что Курт отпустил его. Он ждал вопроса Константинеску, чтобы рассказать об этом, сказать самому у него не хватало решимости.

— Вы даже не спросили, каким образом я уцелел, — сказал Константинеску.

Тони действительно не спросил. Быть может, для того, чтобы Константинеску не спросил, каким образом уцелел он, Тони. Другим он мог рассказать, Константинеску — нет, это было труднее.

— Я был в городе. Пошел на почту и уселся в уголке писать письма. Одно — жене, чтоб она присматривала за домом и велосипедом, другое — теще, чтоб присматривала за женой, пусть та не делает, чего не надо, третье — отцу. Всей родне написал, словно завещание составил. Я и понятия не имел о том, что задумал майор. Писал я, писал и вовсе позабыл о времени и, когда взглянул на часы на почте, вижу, что уже прошло полчаса сверх того срока, на который меня отпустили. «Что же, — думаю я, — все едино, пошлют меня в караул». И так как я все равно должен был по взысканию нести караул, то я не стал торопиться. Свечерело, и я не спеша пошел к складу. Смотрю, а наших часовых нет. «Что-то неладно», — подумал я. И так же по кукурузе подошел к баракам. Наших — ни души. Одни немцы. Я не знал, что и подумать, и почти до самого утра сидел, спрятавшись в кукурузе. И тогда я услышал разговор двух немцев, и так как я немножко по-немецки кумекаю, то потихонечку пошел обратно. Вас всех арестовали. Я не мог решить, куда мне податься, и дня два просидел в кукурузе, только подальше. Не было никакого способа добраться до наших, везде кишмя кишели немцы. Я питался подсолнухами, как Ристя. Потом, ночью, вошел в один дом. А тем временем в Бухаресте наши повернули против немцев… Вернулся я на склад и нашел Ристю на дороге. Только вас не было… Я потом сообщил нашим…

— Меня отпустил Курт, — сказал Тони.

— Как? — спросил Константинеску.

— Я расскажу тебе подробнее в другой раз, — ответил Тони и вошел в помещение штаба.

В селе не осталось ни одного целого дерева, ни одного целого дома. Ни одна птица не летала над ним. Не осталось даже таблички с названием села. И все же село существовало. Оно как будто легло на землю. Деревья странно согнулись, словно стали на четвереньки, а дома сошли со своего места: одна стена двинулась налево, другая направо, у некоторых крыша превратилась в пол. Это был курган пыли — белой, красной, черной, дымчатой. Опьянение блеклых красок, положенных как попало, словно на сюрреалистической картине.

Но появились муравьи — прилежные черные муравьи. Они бесстрашно проползали в двери, запертые на ключ и повисшие на изгороди так, что можно было думать, будто изгороди закрывались дверьми. Ползли, отыскивая крошки, по щебню и искалеченным улицам села. Муравьи сновали повсюду. В их работе был такой же мир и такое же усердие, как и всегда.

Тони казалось, что в воздухе еще сохранились следы домов и села. Он видел абрис церкви и школы, и, наверное, эта шеренга деревьев, срезанных, точно травинки, под самый корень, сохраняла в воздухе контуры листьев.