Думитру Попеску - Избранное

— Стало прохладнее, — сказал он, — дело к вечеру.

Нет, больше не было ни малейшей надежды. Немцы выстроились в шеренгу и с вниманием ждали приказа Курта. Тони вспомнил прерванную мысль: ему жаль умирать потому, что у него отнимают его законное право. Его грабят. Право расплатиться за ошибку…

— Зря я был красивый, зря я умел петь, — сказал Ристя. — Никто на меня не радовался… И эти проклятые не будут радоваться, — он указал на немцев, — и им я принесу одни черные мысли… Девеселец, что ты скажешь, если я стану оборотнем? Буду ночью укрывать их одеялом и трогать холодными руками… Все станем тенями, как однорукий… и будем бродить по свету за этими вонючими. Будем спать с ними в постели…

— Когда кончите, по моему знаку — немедленно марш отсюда, — сказал Курт своим солдатам.

— Пусть побоятся того, что сделали, пусть сон от них бежит, — говорил Ристя. — Будем ночью переворачивать у них стулья, пусть они больше не сидят за едой спокойно… Если б я хотел, то стал бы оборотнем, да не очень-то я верю в оборотней. — И он выплюнул сухое семечко. — Пошли им, господи, — загнусавил он, — покой, как у во-о-ды, и тишину, как у ветра-а-а…

Он и сейчас хотел быть самим собой, небрежным, как всегда, но его выдавал сурово звучавший голос. Сербезан оторопело смотрел на него.

— Не люблю же я ночи, — сказал Ристя, — темнота…

Немцы прицелились. Никто их не выругал, никто ничего не крикнул. Только глаза, глаза говорили все.

— Тони, — сказал Курт, — дай мне сигарету…

«Чего он хочет? — спрашивал себя Тони. — Хочет спасти нас?» Он подошел к Курту и подал ему сигарету.

— И огня, будь любезен…

Тони чиркнул спичкой. И в ту же секунду услышал залп. Сильный. Стреляли все. Курт подал им знак? Тони не знал. Огонек трепетал между его пальцами, и у него словно не хватало храбрости дунуть на него.

— Ну, иди же, — сказал Курт, — я доложу, что ты расстрелян.

Солдаты удалялись. Курт выстрелил в землю в знак, что он убил Тони. Тони смотрел на тех пятерых: умерли они или, пронизанные пулями, жили последние секунды? Он чувствовал, как могучий солнечный свет падает на него и вбивает его в землю, точно гвоздь.

Тони смотрел на Ристю. Разутая нога билась, словно ей опять было больно.

— Иди же, — снова услышал он голос Курта.

Он пошел крадучись, как вор.

— Да… — простонал Ристя и открыл пересохший рот.

Теперь он лежал навзничь. Видел стоявший прямой подсолнечник. Что-то теплое, словно подогретое вино, текло по его жилам. От боли он закрыл глаза, и ему как будто стало легче. Когда опять открыл их, небо прояснилось, и над ним кружил аист с распростертыми крыльями… Потом аистов стало много, все небо наполнилось ими… Они летали ровными кругами, раскинув крылья, плавно парили, и откуда-то послышался детский смех, похожий на щелканье аиста… Куда летели, куда летели аисты? Готовились в путь, наступала осень… Потом Ристя увидел желтые, похожие на звезды головки подсолнечников, они все вертелись вокруг стебля на краю пустынной дороги. Золотой подсолнечник горел и вертелся вокруг стебля, и все они вертелись вокруг него, как на хоре… «Хелло, хелло! — закричал кто-то. — Как поживаете, барышни-и-и?»

Он опять увидел кружащихся аистов и головки подсолнечников. Затем все остановилось: и аисты и подсолнечники, все окаменело. Глаза Ристи остались открытыми.

Ему постоянно не хватало чего-то. Теперь он почти каждый день участвовал в боях, фронт был здесь. Он прошел через север страны и добрался до Чехословакии. Но он не мог, как прежде, размышлять о том, что видел. Он чувствовал, что, если бы взял в руки кисть, она оказалась бы бессильной. Ему нужен был душевный покой, освобождение. Иногда он почти физически ощущал, что Ристя следует за ним.

Ему не хватало того наслаждения, которое давали мысли, этой приятной расслабленности воспоминаний или лихорадочного, судорожного беспокойства, с которым вынашиваешь в душе планы. Здесь, в этом беспокойстве мысли, заключалось где-то и творчество, труд, рождавшие мастерство кисти, уверенность руки и красок. Он всегда сперва сам ощущал радость пейзажа или портрета, а писал их иногда только на следующий день. Тогда краски исходили из радости или горя, а не только из зелени леса или синевы неба.

Теперь все это исчезло. И его пугала мысль, что он никогда не обретет этого снова.

Однажды утром он отправился посмотреть освобожденный накануне город. Его всегда интересовали чехи. Он разглядывал дома, людей, высокие, немного угрюмые горы, контуры которых вырисовывались очень близко. Тони был спокоен, как обычный турист. Но, проходя мимо одного жилого дома, он остановился, словно ударенный электрическим током. Жильцы безмятежно, точно в мирные времена, выносили мусор и складывали его в ящик в подворотне. Тони остановился и глядел на вместительный, квадратный мусорный ящик. Он видел черепки посуды и заплесневелые корки. Гнилые огурцы и куриные кости, пустые папиросные коробки, пепел, окурки. Заплатанные туфли с оторванной, покоробившейся подметкой. Он видел рваные кружева и туалетную бумагу. Скверно пахнущие, надбитые бутылки из-под томатной пасты. Подвязки для чулок и сломанные, отжившие свой век трубки. Весь вонючий мусор жилого дома. И тонкий скрученный лепесток, напоминавший улыбку, которую задушили. И надо всем этим царством — мухи, им здесь рай. Да еще притворно жалобно мяукали кошки. «Все, — думал Тони, — все вмещается в мусорном ящике, гостеприимном и квадратном, точно моя душа».

Солнце заходило. Синяя, с металлическим отблеском туча закрывала его. И длинные, разреженные, бледно-голубые лучи, и лучи блестящие, текучие, отходили от земли там, где садилось солнце, и поднимались, росли, следуя друг за другом, точно колесные спицы.

Солнечный свет окаймлял тучу медом, синь по краям, казалось, ярко пылала. Прекрасно умирало солнце, и синяя туча окутывала его, словно тяжелый земляной саван.

Тони стоял в пустом, изрытом снарядами поле. Его оглушала тишина после боя. В ушах у него пронзительно звенело. Словно он простудился или кто-то хлопал ладонями по его вискам. Так же звенело у него в ушах и тогда, когда Курт вел их к повороту дороги, туда, где был виден огромный белый овраг, похожий на разрытое кладбище. И он снова увидел Ристю, читающего ему письмо из дому. Солнце величественно заходило, наполняя небо лучами. На синей туче лежали светлые отблески. Только они глупо умерли на краю дороги. В этом не было ничего прекрасного, смерть пришла нелепая, неправдоподобная. В ушах у него и тогда пронзительно звенело, и он слышал не все слова. Или слышал, но не понимал. Сейчас он припомнил их все и ужаснулся, как будто опять шел по той же дороге, между кукурузой и подсолнечником. Он затрепетал от страха. Снова посмотрел на небо и закрыл глаза. «Нет, это не страх, — подумал он. — Это стыд за самого себя». Он чувствовал, как пылают его щеки. Как это он не очнулся вовремя? Все имеет свой предел, а он бездействовал. Только теперь Тони возненавидел Курта, только теперь, вспомнив каждое произнесенное тогда слово, увидел Курта таким, каким он был на самом деле. До последней секунды он все-таки верил в Курта, все-таки был убежден, что это невозможно, что эта минута не наступит. Но минута пришла. И ни Ристя, ни Сербезан, быть может, не верили в самом деле, что эта дорога кончится за поворотом.