Думитру Попеску - Избранное

— Взойди, милое, повыше, а то сгубишь нас, — говорила она солнцу и молилась ему.

Но солнце не слышало ее, а если и слышало, то не обращало внимания и палило все жарче.

— Будет тебе креститься, — сказал Пэуникэ, — поди-ка в дом, поговори с больной. Оставь солнце в покое, не сделает оно по-твоему.

— Нет, сделает, и у него душа есть, — ответила бабка, еще раз перекрестившись и уходя к больной приложить ей холодной воды к животу.

Жена Окешела тихо стонала, у нее уже и голоса не было жаловаться громко.

— Она уже давно мертвая, — говорил Кэмуй людям, сидевшим на завалинке, — совсем она ослабела, душа бьется в ней, стучится в грудь, а грудь у нее высохла, в ней стучит, точно в могиле. Смерть в ней хрипит. Не вывернуться ей, бедняге.

— Ежели доктора ее взрежут, вывернется.

— Как тут вывернуться, — усомнился Ангелаке, — коли не смилуется господь, так доктора пусть хоть головой о стены бьются. Верно, она еще до сумерек помрет.

— Не помрет.

— Помрет, поспорим на что угодно, что кончится. Неужто ты не видел: только кости держат ее, как гвозди, а не то она распалась бы на части. Ты куда, Зорина?

— Домой, за свечами.

— Не надо, не отдавать же их даром, — шепнул ей на ухо Ангелаке. — Может, у Окешела свои есть, зачем же тратить наши?

— Ты ведь помирать не собираешься, — съязвила жена. — Не беспокойся, я и для тебя одну оставлю, не горюй, — сказала она и вышла, не слушая его.

Дети Окешела сидели в сенях, подстелив рваные пустые мешки, и рассматривали свои пятки. От жары у них выступили на пятках волдыри. Они гладили волдыри, смачивали их слюной и хвастались: тот, у кого волдыри больше, тот самый умный, уверяли они.

— Подите вы, чертенята, до волдырей ли вам сейчас, — замахнулась на них клюкой бабка Севастица. — Мать душу богу отдает, а они…

Зорина вернулась, спрятав под фартуком свечи, чтоб кто-нибудь, увидев их, не испугался, что больная уже скончалась, и, проходя мимо Пэуникэ, задела его бедром, шепнув сквозь зубы, не ласково, но и не злобно:

— Зря ты чураешься меня, Пэуникэ, все равно я твоя, пока жива.

Но он не обратил на нее внимания. Она подошла к Окешелу и начала ему что-то сердито шептать на ухо. Окешел наотрез отказывался.

— Продай волов.

— Не продам, — заладил свое Окешел. — Не продам — и все тут.

Он побывал с женой в больнице. Порфириу Кэмуй, брат Ангелаке, осмотрел ее и сказал, что нужно ее оперировать, вырезать аппендицит, иначе она умрет. Окешел обратился к Порфириу как к односельчанину, соседу. Доктор потребовал денег; но, так как денег у Окешела не хватало, доктор сказал, чтоб он отдал Ангелаке землю. Земли у Окешела осталось совсем немного, он уже продал Ангелаке два погона. «Так отдай ему волов», — сказал доктор. Отдай волов — легко сказать, а как без них остаться? «Я тебе потом отдам деньги», — сказал Окешел доктору. Тот не согласился. Тогда Окешел уложил жену в повозку и привез домой. Если суждено, если бог даст, она выживет.

— Продай волов, — приставал к нему Пэуникэ.

— Не продам. Не помирать же нам всем… Коли продам волов, то как мне пахать, как боронить, как работать? Коли я их продам, конец нам всем: и мне, и детям. У меня четверо детей, не будет волов — все помрем с голоду.

— Люди тебе помогут.

— Какие там люди! Никто не поможет. Порфириу не захотел; Ангелаке не даст мне взаймы ничего: побоится, что за мной пропадет. Да и ты не дашь.

— У меня нет, откуда мне взять? А я дал бы.

— Так и потом будет, коли я продам волов. Никто мне не даст, одни — чтоб не пропало, другие — потому что у самих нет. И дети мои помрут…

— Вот что, у тебя жена помирает, брось думать обо всем другом.

— Ежели не суждено жить — помрет, ежели суждено…

— Слышишь, как она стонет?

— Бывает, с голоду стонут; может, у нее и пройдет. Может, Порфириу хотел меня обмануть. Может, она и не больна вовсе, и он сказал нарочно, чтоб я продал волов. Только я не продам.

— А если она помрет?

— Уж лучше пускай помрет она, чем четверо детей и я с ними. Но может, и не помрет, может, ничего у нее нет.

Окешел глядел прямо перед собой, и лицо у него точно одеревенело. Даже Иону Большому не удалось вывести его из этого состояния. Никому не удалось. Бабка Севастица опять подошла к мужчинам: ей как будто было приятнее с ними, женщин она недолюбливала. Не жалуясь, холодно, сурово она заговорила, что бог весть с каких пор не слышала, как потрескивает сало на сковородке, что на столах больше не стоят румяные, раздутые пышки и люди уже не заводят песни и не напиваются. И не дерутся, они иссохли, и сердца у них иссохли, а это худо. Потому что ежели у тебя иссохло сердце, то лучше тебе умереть, ты больше не годен ни на что, кроме как на злые дела. Становишься вроде Ангелаке, с сердцем, как трутник. Над его сердцем никогда не проливался дождь, а только засуха палила, он гнался только за тем, чтоб карман набить. В селе — хоть шаром покати, мамалыга больше не варится в котлах, веретено больше не вертится, нет у него уже сил жужжать, заступ больше не вонзается в землю, не поднимают на повозку плуг, и он заржавел. И люди заржавеют, если у них иссохнет сердце, как у Ангелаке.

Люди молча, в раздумье слушали бабку. Внезапно из дома, где лежала больная, донесся жалобный, почти плачущий голос. Голос был мужской. Ангелаке Кэмуй беседовал с женой Окешела и причитал, точно женщина, чуть не со слезами. Кое-кто пошел посмотреть на Ангелаке и потом взглянул на бабку с некоторым недоверием: выходит, сердце у Ангелаке не стало как трутник, он плачет, жалеет, что больная умирает…

— Соседка, милая ты моя соседушка, — причитал Ангелаке, — уходишь ты, нас покидаешь, оставляешь детей малых без матери… Кто их обмоет, оденет, кто накормит, кто починит одежду? Уходишь, и мужа покидаешь, молодого, статного, покидаешь его одного, без жены, без помощи. Ох, ох, ох, соседушка моя молоденькая, добрая моя, хорошая, прости меня, соседушка, коли я в чем перед тобой виноват, коли я тебя обругал, коли был недобрым. Потому так между соседями водится: то поссоришься, то помиришься, прости меня, милая соседушка. Но тебе хорошо станет, не будешь больше метаться, не будешь мучиться да корчиться, не будешь знать ни голода, ни жажды. Хорошая моя соседушка, милая моя, уходишь и нас покидаешь в горе; мы тебя оплачем, мы тебя не забудем, придем на твою могилку, покадим ладаном…

Ангелаке и вовсе расплакался. Все дивились. Выходит, у Ангелаке сердце не как трутник, он убивается по лежащей при смерти соседке. Он не остался бесчувственным, он плакал так же, как плачет всякий другой. «Может, Кэмуй жалеет, — думал Ион Большой, — что его брат не сделал ей операцию, не вылечил ее. Может, он раскаивается, что не дал денег Окешелу в долг, не покупая волов. Теперь, верно, уже поздно, даже если он пошлет сказать брату, что он за все заплатит по-соседски, а Окешел когда-нибудь вернет ему долг, даже это теперь ни к чему, уже поздно. Жена Окешела не доедет живой до города».