Думитру Попеску - Избранное

Ангелаке стоял у изголовья постели, гладил женщину по волосам, причитал над ней и плакал. «Экий злой человек Окешел, привез жену домой, — размышлял Ион, — не оставил ее в больнице, ничего не продал, спокойно привез обратно, а ведь знал, что она помрет. Каменный он, это у него сердце, как трутник, а не у Ангелаке. Зря брюзжит бабка Севастица, из ума она выжила». Ангелаке все всхлипывал, как ребенок.

Люди глядели на него, и у всех слезы к горлу подступали. Одна лишь Зорина, которая стояла, прислонясь к стене и скрестив на груди руки, готова была закричать от злости. Только она одна знала, что на уме у Ангелаке. А они слушают его как дураки, уши развесили. Зорину досада брала, что они не понимают, молчат, бездействуют. Не от жалости плакал Ангелаке, а чтоб уверить больную в ее неминуемой гибели, внушить, что нет ей спасения, что пришел ее смертный час. Ангелаке и не думал, что Окешел может разжалобиться и продать ему волов или что больная может закричать мужу, чтоб он продал все и спас ее. Если бы больная решилась попросить мужа продать волов, она тут же отказалась бы от этого, поверив, что уже нет никакой надежды: Ангелаке рыдает — значит, ее часы сочтены.

Зорину так и подмывало закричать: «Дураки, не видите вы, что он над вами насмехается? Не видите? Так я скажу, почему он плачет! Зачем вы позволяете ему гладить ее волосы? Почему пальцем его не тронете?»

Но Зорина молчала, зная, что никто не поверит ей и она ничего не добьется. Люди были вконец одурачены, так же как тогда, на кладбище.

И на другой день приходили люди к больной, и Кэмуй опять плакал. И на другой день Пэуникэ просил Окешела продать волов и отвезти жену в больницу. Но Окешел не слушал его и стоял на своем.

Люди пришли и на третий день. Кэмуй опять причитал у изголовья больной. На четвертый день она отдала богу душу. Волы остались у Окешела.

Лес почернел, и птицы небесные больше не пели. Они исчезли, попрятались неизвестно где, боясь, что солнце опалит им крылья. Стояла тишина, поле было пусто, лес походил на кладбище. Увяли и полевые цветы, и колючий кустарник, а может, в это лето цветы и не распускались, ведь никто их не видел, не вдыхал их аромата.

Пэуникэ шел по полю, и нигде не было ни одного цветка. Поле побелело, не слышалось песни, в небе стало пусто. Стоял такой зной, что, казалось, земля горит, что она зажглась и пылает, зажглась от солнца. Он шел один по полю и думал, что, если бы получить для Жосени хоть сколько-нибудь продовольствия, люди подняли бы головы, не позволили бы Кэмую топтать их в грязь, не продавали бы ему покойников, снова стали бы приятелями и не ссорились бы беспрестанно и из-за пустяков. Его потухший взгляд падал из-под насупленных бровей на мертвое поле. Голова у Пэуникэ кружилась, пересохший рот был приоткрыт, он медленно переводил дыхание, говоря сам с собой, заставляя себя идти дальше, не давая усталости свалить его на землю.

Он шел по обочине между жнивьем и дорогой, и ему обжигало ступни. По самой дороге нельзя было даже ступать, она была как по́д раскаленной печи. Он шел, расстегнув рубашку, и у него в ушах звучали слова бабки Севастицы. «Помрем, сгорим заживо, — говорила Севастица, — земля запылает, и воздух займется огнем, а небо и люди погибнут. Прежде жнивье порастало травой, а теперь вол не может сунуть в него морду, потому что оно огненное, бесплодное, одна выгоревшая солома, прах. Великая засуха, великая. Сперва помрем мы все с голоду, а потом приедут архангелы на конях, приплывут по воздуху, а кони будут крылатые, и зажгут архангелы весь свет длинными свечами, а свечи запалят архангелы от солнца». Севастица полоумная, кто нынче верит в архангелов на конях! Только старухи да дети.

Пэуникэ шел в партийную организацию — рассказать, расспросить; он шел, и в голове у него звенело от голода. Солнце обжигало ему виски, он горбился под лучами, но не садился на землю: надо было дойти туда сегодня же, дойти как можно скорее. Его преследовали слова бабки. Он шел мимо пруда, но теперь пруда не было, он испарился, остался лишь выцветший ил. Он миновал овечью отару. Чабаны стригли овец. «Может, овцам стригут шерсть каждый день, чтоб им не было так жарко», — подумал Пэуникэ. Овцы стояли, тесно прижавшись одна к другой. Чабаны не могли даже бичом сдвинуть их с места. Овцы тяжело дышали и, казалось, хотели, чтоб их прирезали.

Пэуникэ шел через лес, но не чувствовал лесного аромата. Шел по выгону и заметил скошенные и сваленные в кучи колючие кусты с мелкими красными цветами на верхушке. «Верно, кто-нибудь собирается свезти их домой, на корм волам на зиму». Несколько куч уже свезли. Кучи возвышались через каждые десять шагов. В конце выгона одна куча дымилась. Воздух дрожал, и его слои раскачивались один над другим, как волны.

Словно сквозь туман Пэуникэ видел колеблющийся, подобно дыму, горячий воздух. У его ног загорелась куча колючек; сперва занялся красный цветок, один из его лепестков стал ярким, огненным, вырастая на глазах у Пэуникэ. Он на самом деле пылал, весь цветок охватило пламя. Пэуникэ взял его и увидел, что цветок воспламенился сам собой, от солнца. Огонь быстро охватил стебель и обжег Пэуникэ пальцы. Он отбросил цветок, чтобы раздавить его, и, раздавив босой пяткой, почувствовал ожог. Но в двух шагах увидел другой загоревшийся цветок, потом вспыхнула вся куча, потом и соседняя, пламя бежало от ветки к ветке. Кучи горели, дымясь, воздух дрожал, как будто и его охватило пламя; нет, конечно, воздух не горел, горели только кучи, но казалось, будто пылает весь воздух.

В конце выгона Пэуникэ увидел трех всадников, воздух колыхался вокруг них я вокруг коней, и всадники точно летели вроде архангелов бабки Севастицы. Пэуникэ рассмеялся: какие же это архангелы, верно, это чабаны едут к отаре, мимо которой он прошел. Они раскачивались в воздухе и в руках держали длинные свечи, но, должно быть, это не свечи, а дубинки. У Пэуникэ болела голова от голода, а фантастические всадники приближались, паря в воздухе, словно объятом пламенем. «Не могут они быть архангелами, все это сказки», — думал Пэуникэ, но торопливо перекрестился, и ему стало страшно. Он не хотел, чтоб сгорела земля, чтоб это были бабкины архангелы, хотя знал, что это вовсе не архангелы. Он перекрестился и решил подойти к всадникам, посмотреть, чабаны это или нет, хотя знал, что чабаны. Но всадники улетели к другому концу выгона.

Собаки еле двигались, лаять они совсем не лаяли и не укусили бы, даже если на них наступить. Они не сторожили, а валялись в дворах, любой мог войти, взять, что ему вздумается, и уйти. Но воровства больше не замечалось. Красть было нечего и не у кого. Однако поговаривали, будто иногда еще кто-то шарил ночью в домах и будто к этому причастны Кэмуй и тот чернявый, который помогал копать могилу на кладбище. Они искали золото. Сначала им еще попадались золотые монеты, которые женщины носили в ушах, как серьги. Грабители приставляли мужчинам ружье к груди и, заткнув женщинам рот одеялом, чтобы не слышно было крика, вырывали монеты у них из ушей. Но за последнее время и этого уже было не найти. Женщины, у которых еще сохранились монеты, не носили их, а зарыли в землю, подальше от дома, в тайник, куда воры не могли проникнуть. И мужьям женщины не открывали, где находится тайник; если воры грозят оружием, то лучше молчать. Никто не знал, кто эти воры, верное, все и знали и не знали. Улик ни у кого не было, значит, и жаловаться некому. Потому что если плохо отзовешься о Кэмуе, то тебя и поп в церкви проклянет. Каждое воскресенье за обедней поп говорил о Кэмуе, прославляя его, точно самого Христа, объявлял, что Кэмуй спас село от гибели и люди должны его слушаться, потому что он вроде святого. Старухи шли из церкви домой, полностью убежденные доводами попа; только Севастица даже летом кашляла в церкви и не крестилась, когда поп осенял себя крестом, а это в ее годы большой грех. Севастица больше не стояла в церкви вместе с бабами, а перешла на клирос, где были старики, и болтала, хоть ее и не спрашивали, а во время проповеди тоже находила о чем пошептать. И не молилась. Другие старухи решили, что она попала в когти дьявола.