Думитру Попеску - Избранное

В эту минуту Кэмуй оглянул двор и увидел ее. Что-то шевельнулось в его душе. Он обернулся к инвалидам и пошутил:

— Ладно, не злитесь зазря… Разопьем-ка лучше бутылку. Зорина, принеси сюда литр, надо же нам чокнуться.

Зорина ушла, уверенная, что Фирайке пить не станет. Но он пил. И все быстро охмелели, потому что пили на голодный желудок. Тогда Кэмуй объявил, что выставит еще литр вина, если они, все четверо, побегут наперегонки. А тот, кто первый доберется до мостков у ворот Окешела, получит отдельно еще литр.

Инвалиды растерялись, но Фирайке быстро оперся на костыли и скомандовал:

— Давай!

Зорина не глядела, как они бегут на костылях, и даже уши заткнула. Кэмуй вертит ими, как ему в голову взбредет.

Она услышала, как Кэмуй целует Фирайке: тот выиграл, первым добрался до мостков Окешела. Зорина принесла вина, подала им, не взглянув ни на кого. Она поняла: спасения нет, земля поглотит Пэуникэ. Черная, уродливая, щербатая земля, кого она заключит в себе, того уже не выпустит, кто уснет под травой, не увидит больше ни лета, ни зимы…

— Что бы нам еще сделать? — спросил Фирайке Кэмуя. — Давай постоим на одной ноге… — И стал на ногу, размахивая в воздухе костылем. Потом прибавил: — Красивый крест ты сделал для Пэуникэ. — И засмеялся.

Кэмуй хлопнул его по плечу и пошел в погреб налить вина и принести какой-нибудь еды.

Остальные глядели на Фирайке.

— Ты что, совсем пьян?

— Не троньте его, не троньте, — сказал Фирайке, — посмотрим, сколько он может над нами измываться. Посмотрим, как далеко он в мыслях заносится, — прибавил он и сел на горячую землю, отирая пот со лба.

Цыганки ходили из дома в дом. Они плясали на улице, пыль взвивалась вверх, и в солнечных лучах была видна каждая пылинка в отдельности. Цыганки ходили от ворот к воротам, пыль тяжело стелилась по земле, но и в воздухе ее оставалось достаточно. И от дома к дому виднелась дорожка, проложенная цыганками, следы их ног, а в воздухе под солнцем змеилась пыль, точно извивающаяся веревка из песка.

Цыганки хлопали в ладоши и дробно приплясывали на месте, вертясь на пятках. Но дожди не слышали, не приходили. Люди глядели вверх, но небо оставалось безмолвным, по нему не мелькало, не появлялось, не виднелось ни облачка. Только солнце стояло в зените. И оно так палило, что казалось, будто все время тянется полдень. Солнце не увеличивалось, не опускалось, стояло забытое и горело. Люди дышали раскаленным воздухом, и по их коже стекала соленая липкая вода.

пели цыганки, совсем молоденькие девушки, и плясали. А женщины обдавали их ведрами воды, обдавали осторожно, чтоб не сбить с ног.

Пэуникэ стоял в толпе и глядел на пляску. Цыганки плясали голышом, их тела были черные, как покрытая сажей земля, и такие тощие, что, казалось, у того, кто их лепил, не хватило глины. Он, Пэуникэ, тоже лепил когда-то девушек из красной глины, но ни одна у него не получалась такой тощей, как эти плясавшие цыганочки. С поясов у них свисали нитки, а на нитках — веточки бузины. И на головах у них лежали пучки бузины наподобие короны. Но и бузина на таком солнце сгорела дочерна.

Женщины давали им по горсточке вареных зерен, точно птицам. И обливали их водой — с головы до ног, чтоб помолодела земля. Потому что земля состарилась, высохла, онемела, оглохла. Даже плодовые деревья не зацвели и теперь не давали тени. Они стояли на солнце почерневшие. Зной бил их, зной спрятал тень под корни, чтоб и сами деревья ее не видели. Люди поливали цыганок водой и выжидательно поглядывали на небо. Женщины оказывались добрее, они приносили цыганочкам платки и фартуки, отдавая их старухам, старухи не плясали.

Но небо не открывалось, дождь не лил, не разражался. Небо оставалось сухим. Цыганки плясали все быстрее, шли от ворот к воротам. Они уже обошли все село, и толпа сопровождала их, все время требуя воды, чтобы на них брызгать. Мокрые, почерневшие от голода, цыганки не останавливались, не отдыхали, и у жителей сияли глаза: может, они принесут дождь.

Пэуникэ все смотрел на цыганок, и его вдруг пробрала дрожь: эти цыганки, эти девочки, казались скелетами, которые сбежали с погоста и пляшут на дороге, прищелкивая пальцами. Когда они хлопали в ладоши, слышался треск. Но они пели, и это отрезвило Пэуникэ. Они поют — значит, не будет худа.

— Пусть в доме у вас будет светло и богато, — говорили старухи цыганки, — пусть у вас будет удача в детях, в родне, пусть растет у вас во дворе счастье, словно чабрец…

— Замолчите вы, вороны! Чего шляетесь да попрошайничаете? У моих ворот не останавливайтесь, не то спущу собак, они вам шкуру расчешут… И вы, воронята, заткните-ка глотки!

Стало тихо. Только слышалось, как тяжело стучит по плечам зной. Солнце пылало злобно, яростно, точно хотело прикончить и землю, и небо, и воздух.

— А вы чего рты разинули на этих ворон?! Что вам скажут, то вы и слушаете как дураки. Они вам в насмешку говорят, будто приносят дождь. Да разве вы не знаете, что цыгане заколдовывают тучи, заколдовывают, чтоб из туч не пролилось ни капли, им нужна засуха, сухая погода, чтоб затвердели ихние кирпичи… Потому что, коли польет дождь, вся ихняя работа прахом пойдет, размокнут кирпичи… Этих цыган надо связать, поколотить и выгнать вон из села, потому что они всему виной, заколдовывают тучи…

И Кэмуй, утомившись, отер лицо носовым платком. Какие-то его подручные кинулись на цыганок с дубинами… Девочки пустились было бежать, но те схватили их за волосы. Бузина упала, и цыганки остались в чем мать родила. Пэуникэ казалось, будто он слышит, как стучат одна о другую их кости.

— Стойте, да погодите же! — закричал он. — Вы их искалечите.

— Подумаешь, «их»! — рявкнул Кэмуй. — Они заколдовывают тучи, накликают беду на село…

— Эй, люди, выручайте их! — опять крикнул Пэуникэ. — Это они накликают беду? Сообразил же Кэмуй, на кого вину взвалить. Они заколдовывают тучи? Кэмуй заколдовывает ваши наделы и повозки… И нашел козла отпущения — этих девчонок…

— А что, разве не так? Спокон веку весь свет знает, что они колдуньи… И кто-то из них, из этих, — колдуньи; они взбираются на холм и гонят тучи, если не заколдовывают, то гонят их в другую сторону, поднимают руки и толкают тучи прочь, чтоб отомстить селу, чтоб зло принести…