Думитру Попеску - Избранное

— Какое зло, Кэмуй, ведь они здесь не живут и кирпичи для нас же делают. И если люди не купят у них кирпичи, то с чего они жить будут?

— Все так, как говорю я! Валите их! — И Кэмуй подал знак своим приближенным.

Цыганки завопили. Люди стояли, скрестив руки на груди. Им тоже было известно, что цыгане заколдовывают тучи. Кэмуй утирался носовым платком: пусть все видят, как он заботится о селе.

— Это… Это… — Пэуникэ не мог найти нужные слова. — Не верьте… Это суеверие! — заорал он.

— Скажи на милость! — ответил Кэмуй. — А папаруды — это кто? Кто они, а? Говори же!

Пэуникэ принялся за дело, принялся и Ион Большой, еще человек пять. Им удалось вырвать цыганок из рук приспешников Кэмуя и поставить возле изгороди под свою защиту. Цыганки дрожали.

Но едва люди с облегчением перевели дух, как завидели высоко поднимавшийся дым. И пламя! Все глядели за околицу села, на лес. Взметнулись тяжелые огненные языки и росли, росли, словно пламя объяло землю. У всех пересохло в горле. Когда глянули в сторону цыганок, тех и след простыл. Они перепрыгнули через изгородь и убежали.

Казалось, будто лес увеличился втрое, вытянулся вверх, он пылал сплошь, от одного конца до другого. Лес горел, горел, и небо над ним превратилось в пожар.

Люди вышли за околицу и полем направились к лесу. Но жар их отпугивал, он был живой и бежал по выгону, точно вода, обжигал им ступни и лодыжки, окутывал их до пояса, бил по щекам, словно горело совсем рядом. Лес пылал, слышно было, как трещат, валясь и выгибаясь, падубы. Пылали и акации, и сосны, все, сколько их было, и терновник. И лесные тропинки горели, уже нельзя было различить, где чаща и где лужайка, над всем стоял высокий огонь. И пахло ладаном, словно в церкви. Когда падали падубы или сосны, словно слышался приглушенный стон и на этом месте вверх взвивались длинные языки пламени.

Приближаясь, люди видели, что земля покрыта птицами. Они летели, ища спасения в бегстве, но не удалялись, а кружились, одурманенные дымом, и глядели, как горит лес, словно поджидая других птиц, оставшихся там, захваченных заревом, в котором горели их гнезда и крылья. И птицы кричали, как обезумевшие. Люди увидели и зайцев, и лисиц, и мышей, миллионы мышей мчались по выгону, точно серые волны. Лиса, словно не заметив людей, пробежала между ними, она их уже не боялась. Никто и не подумал ее поймать. Другие животные испуганно остановились между лесом и людьми, не зная, куда кинуться. Люди, не сговариваясь, отодвинулись в сторону, столпились теснее, и животные пустились к мертвым поймам Дуная.

Пламя начало стелиться, как вспыхнувший керосин, скользя по выгону. Трава сгорала под корень и под землей. Надо было остановить огонь, преградить ему путь, иначе он перекинется и на виноградники или достигнет села. Лес горел со стонами и воем, словно его терзал нечистый. Было слышно, как тяжело дышит лес, как непрерывно пылает его дыхание.

Пэуникэ побежал в село за плугами и волами. Многие последовали за ним. Только Кэмуй, крестясь, остался в поле с женщинами и детьми. Он искоса посматривал, как люди уходят вслед за Пэуникэ.

— Земля просит души человеческой, — сказал он. — Потому и загорелись леса. Вся земля займется, не терпит она уже того, что люди теперь творят. Не будет дождя, пока не помрет тот, кого требует земля…

— Да кого же она требует? — спросила Севастица.

— Будто не знаешь…

Пролетела стая птиц, и Кэмуй молча проводил ее взглядом. Люди вернулись из села. Они запрягли волов, надо провести борозды, одну возле другой, отделить выгон от огня. Но волы не трогались с места, а если под ударами кнутов и трогались, то спотыкались, а некоторые падали на колени. Они тоже походили на привидения. Плуг не врезался в землю, а скользил по поверхности, как санки. А огонь бесстыдно подходил все ближе. И вся степь пропахла ладаном, пахло так, словно сгорели все церкви, пахло, как на венчании. Воздух, наполнившись смолистым запахом, стал чуть прохладнее.

— Это от бога, — заговорил Кэмуй. — Он словно освящает землю… Кадит ладаном перед тем, как ее могила поглотит. И дождя не будет, пока не помрет человек, которого слушаются, которого любят… Уж так совершается, идет дождь над тем, кто людям по нраву. Коли хотите дождя, надо, чтоб тот человек умер… Чтоб дождь над ним пошел в знак, что люди жалеют о нем…

Зорина слышала это. «Значит, Ангелаке хочет внушить людям, чтоб они убили того, кто им по нраву, того, кто тревожится о них, — подумала она. — Пусть люди убьют его, тогда пойдет дождь и они будут жить».

— Дождь идет только тогда, когда помирает хороший человек, — добавил Кэмуй.

— Это правда, — сказала бабка, оглядывая землю и небо, — правда это, да только дождь идет и тогда, когда ему захочется, может пойти и над тем, у кого душа словно у собаки. Вот над моим первым мужем шел дождь, а муж злыднем жил и любви в нем не было, не дал ему господь любви, он и озлобился…

— Глядите-ка, глядите! — воскликнул Кэмуй.

И женщины увидели, как мужики впряглись по четыре и по восемь человек в плуги и с трудом тащат их, вытягиваясь всем телом. Тащил и Пэуникэ, он первым впрягся в плуг. Тащили все, и за ними бежала борозда, над которой вилась пыль — земля была такая легкая, что вздымалась облачком в воздух. Все плуги прокладывали борозды, и огонь, добегая до вспаханного места, останавливался, словно его укротили. Он простирал шею и языки над бороздами, но ему не за что было уцепиться, нечего было схватить, и он подавался назад, как будто его отрубили. А люди прокладывали и прокладывали борозды вокруг всего леса, закрывая путь огню. Если нечему будет гореть, пламя в конце концов уймется, земля гореть не может, в ней нет ничего горючего, солнце уже выжгло все.

Лес пылал все жарче, пламя взметалось все выше. И пахло сгоревшим в пепел мясом.

— И село займется, — заговорил Кэмуй, — вот так же, с неба, как лес занялся… Ежели люди ничего не делают! Бог требует души чистого человека… И тогда дождь польет, тихий, на целые недели, пробьется трава, наполнятся водой пруды и канавы, скот напьется и у него силы прибавится… Щедрый дождь пойдет, золотой, дни и ночи, неделями будут лить дожди, чтоб земля насытилась…

И Кэмуй перекрестился. Зорина слушала и глядела на него. Это был уже не тот Ангелаке, который, говоря с людьми, повышал голос. Теперь он говорил кротко, покаянно. Он обращался к женщинам, зная, что они большая сила на селе, что они могут заставить людей ради дождя убить того человека… И Ангелаке, каждый раз упоминая о том человеке, посматривал на Пэуникэ.

— Глядите, — продолжал он, — как надрывается Пэуникэ, бедняга, точно владеет бог весть каким богатством… А у него только и есть что собственная шкура да имя. Ничего, кроме имени, да ведь имя легко человеку нести, оно сидит на нем, его и не чувствуешь. Ни имущества у него нет, никакого бремени на плечах, ни земли, ради которой он сейчас впрягся, но уж такой он, душа у него большая… Смотрите, как он обливается потом, как сердце у него горит, точно у перелетной птицы, которую жажда мучит… Горит у него сердце, но он не отступает, все дальше идет, потому как, ежели он отступит, все люди уйдут с борозды и огонь спалит село… Да он не сдается, в нем словно тысяча душ, потому что таков хороший человек, у него душа есть… Ох, дал бы господь дождя, чтоб не подохли мы, как мыши, которые горят и под землей и на земле… Я-то, грешник, выпиваю, случается, и ругаюсь с людьми, грешник, да, — заключил Кэмуй и стал креститься, озираясь вокруг.