Валентин Тублин - Заключительный период

Но ощущение уюта испарилось, как только он прошелся по объекту; тут ему уже не надо было спирального тепла, он взмок от злости, его бросило в пот от ярости, он готов был ко многому, но не к тому, что застал: окна были не заделаны, проемы не прикрыты хотя бы картоном, главный инженер подрядного треста отсутствовал, прораба не было — ничего не было, ничего, черт бы всех побрал, не было, были какие-то люди, они сидели вокруг раскаленной спирали, но дела не делали и смотрели на него, словно ожидая, что он сейчас вытащит из шляпы слона или что-то в этом роде.

Он смог только собрать всех вместе, он успел открыть совещание, но рта раскрыть он не успел, потому что со всех сторон и из всех углов на него посыпались требования и жалобы, ворох жалоб, вагон претензий, эшелон требований: бумаги лежат… пусть завод даст материал… а твой Сумочкин, он не мой, а твой, значит, не мой и не твой, почему не решен вопрос с оплатой… и Гераскина нет, где Гераскин? В отпуске Гераскин. Ага, в прошлую планерку тоже говорили, что в отпуске. А привязки где, тоже в отпуске, какое сегодня? Ну, то-то, что двадцать четвертое, а привязок нет. Давали команду Терешкову?

Еще минута, и кинулись бы врукопашную, и Сомов поднял руку, он все же был тут самым главным и был он, увы, самым старым, и под этой рукой страсти чуть-чуть утихли, и он сказал, что начинает планерку, последнюю перед сдачей, и надо, чтобы все это поняли, и что шуток больше не будет, и что начинает он с Шестьдесят пятого треста и ставит вопрос ребром; как дела с настилом кровли четвертого этажа, кто тут от Шестьдесят пятого треста, пусть говорит.

И поднялся кругленький и уверенный боровичок, представлявший упомянутый Шестьдесят пятый трест, и заговорил, заговорил, и разлился соловьем, и стал склонять слово «настил» и так и этак, и в воздухе порхало: настил, настила, настилом, о настиле, — о настиле говорили еще месяц назад, еще месяц назад они заверяли, что все будет готово в ту же минуту, как только будет готово то, что должно быть готово прежде того, и как настилать настил, когда не завезена крошка, а крошку нельзя завезти, потому что ее некуда подавать, а подавать ее некуда, потому что некуда поставить подъемник, — значит, ее надо складировать, верно, а где? на территории и так негде повернуться, — значит, надо загружать крошку прямо в подъемник, который можно, в свою очередь, поставить только тогда, когда освободится фронт работ, то есть когда будет закончен торец, который давно уже должен быть закончен, но который не закончен, так что не с настила кровли, может быть, надо было начинать, а с торца…

И, скромно потупившись, он сел.

— Почему не закончен торец?

Вопрос был задан, слова были произнесены, но ответа не последовало; слова повисли в воздухе и остались висеть; все, кто сидел за столом, но не за круглым и полированным столом международной конференции по разоружению в Женеве, а за грубо оструганным самодельным длинным столом из трех сколоченных двухдюймовых досок, поставленных на чурбаки, с интересом посмотрели друг на друга, они смотрели без ухмылки, смотрели, словно играли в покер — в игру, требующую выдержки, расчета, умения выжидать, высчитывать и блефовать, — они смотрели друг на друга, словно познакомились только что, во взглядах было нечто невинное, они смотрели друг на друга, а потом стали смотреть на Сомова, ведь это он пришел к ним и затеял с ними эту игру, он водил, он был заводилой, вот и пусть водит. Но Сомов в эти игры не играет, он слишком стар, он отыграл в эти игры тогда, когда эти молодцы еще сидели на горшочках. За торец отвечает Фролов — вот пусть он и отвечает, если ему есть что ответить; и он берет товарища Фролова за жабры, выводит его на чистую воду и спрашивает голосом, не предвещающим ничего хорошего, — когда закончат торец. Ах, какой интересный поворот! Все смотрят на Фролова, смотрят с любопытством, ведь голос Сомова так грозен, почти свиреп, что же тут должен делать Фролов? Он должен был бы смутиться, оробеть, залиться краской, залепетать оправдания, говоря словами одного из классиков литературы, бедный Фролов должен был бы скукожиться, а попросту говоря, провалиться от стыда прямо в подвал, но ничего подобного не происходит. Никуда Фролов не проваливается, не краснеет и не смущается; встать он, правда, встал, но и то больше для проформы, он решил поддержать игру, понял просто, что его очередь делать ход, подавать реплику, двигать дальше сюжет, и вот голосом, ленивым от сознания бесполезности подобного времяпрепровождения, он сообщает представителю заказчика, этому Сомову, который сам себе кажется таким грозным и которого он, Фролов, на самом-то деле нисколько не боится (потому что таких грозных, а на самом деле едва дышащих от ветхости крикунов сколько хочешь и везде, а толковых молодых инженеров, согласных вариться в этой строительной каше, не сыщешь днем с огнем), поскольку подчинялся он вовсе не этому Сомову, а только своему трестовскому начальству, в частности отсутствующему Терешкову, и этим своим враскачку ленивым голосом Фролов сообщил то, что и Сомов, а тем более и все, кто сидел сейчас за столом, знали и без того: сообщил он, что он лично, Фролов Юрий Евгеньевич, хоть и величина, но все же только инженер, а чтобы закончить торец, добавил он не без ехидности, надо, как это понимают все, поставить угловые блоки, для чего, как это тоже должно быть понятно, нужно что? Правильно. Нужны люди. Которых у него, Фролова, на сегодняшний день нет.

Что-то кольнуло у Сомова внутри, но он уже давно привык и к уколам, и к спазмам. К наглости он привык тоже. Ко всему он привык. Поэтому он спросил только:

— А заявку на людей вы подавали?

— А заявку на людей мы подавали, — ответил Фролов.

— И когда это было?

— А две недели тому, вот когда.

— Ну и что же?

— А вот и то же. Как видите.

Вот, значит, как! И Сомов уже раскрыл рот, чтобы сказать этому Фролову, чтобы закричать, чтобы крикнуть ему, этому здоровому бугаю, что за то он и деньги получает, чтобы люди были, и что он просто тля и мокрая курица, а не мужик, и что таких бездельников, которые… которые прикрываются бумажками… которые… которых в его время… которых надо гнать поганой метлой, в его, Сомова, время, его выгнали бы через неделю, и он открыл, да, открыл уже рот, чтобы поставить этого мальчишку на место, но за мгновенье до того, как он произнес первое слово, он перехватил вдруг насмешливый и ленивый взгляд, в котором было словно даже сожаленье, и тут он понял, что он не будет кричать на Фролова, потому что Фролов плевать хотел на его крики, и что Фролов с удовольствием сделает вид, что оскорблен, и подаст на увольнение, а все начнут его отговаривать и утешать, и, поняв это, Сомов только спросил: