Валентин Тублин - Заключительный период

— Я вас не задерживаю, — сказал начальник и несколько раз кивнул. — Я вас не задерживаю, Толя. Можете идти.

— Да я… — сказал Юдин, — Борис Михайлович… Я работы ведь не боюсь, вы же знаете. Только работы-то больше нет. Третий день уже туман. А мне к празднику надо домой. Во как надо! — Он показал рукой на горло.

— Обещали вертолет, — неуверенно произнес начальник, но, посмотрев на улицу, сплошь увязнувшую в тумане, снова сказал: — Ну, ну, идите. Управимся с погрузкой как-нибудь. Вот денег только у меня сейчас нет. Получите в Ленинграде. Устраивает?

— Это чепуха, деньги, — торопливо сказал Юдин.

— Ну, тогда идите.

Юдин взял свой чемодан и шагнул к выходу, но на пороге оглянулся: начальник сидел и смотрел на туман за окном.

— До свиданья, — тихо сказал Юдин.

Начальник, не оборачиваясь, кивнул. Юдину стало жалко его. Потом ему стало жалко себя. Ему захотелось плюнуть на все, остаться, сесть рядом на скамье и тоже глядеть на туман. Тут взгляд его упал на календарь. Было третье ноября.

Тогда Юдин вышел и осторожно притворил за собой дверь.

Он вышел из конторы, с минуту постоял в нерешительности и побрел направо. Поднялся наверх по скрипучим ступенькам, остановился, потом толкнул дверь…

Зубов лежал на койке. Босыми ногами он упирался в печку. Чтобы не запачкать побелку, под ноги он подложил кусок газеты.

— А, Толик, — быстро сказал Зубов и махнул ногой. — Салют! Раздевайся. Компоту хочешь? Возьми на окне. Ананас! Специально в Холмогоры ходил. — Он осторожно посмотрел: Юдин, мрачный, стоял, привалившись к косяку, и молчал, глядя в пол.

— Вот блаженство, а? — сказал Зубов. — А все — резиновые сапоги, черт бы их побрал. Посмотри на пальцы: что сосиски…

— Я… уезжаю. В Ленинград. — В голосе Юдина был вызов и, похоже, мольба о помощи.

С того самого мгновенья, как Юдин появился на пороге, Зубов ожидал этих слов, и все-таки они прозвучали неожиданно. Он замер, закрыв глаза. Это длилось мгновенье, не больше.

— Ну, что ж… правильно, — сказал он потом. — Давай.

— Ты-то уж знаешь, — яростно сказал Юдин. — Ты-то меня знаешь. Кто первым прошел Косое болото? Я от работы хоть раз мотал? А сидеть так просто…

Зубов молчал. Он молчал, хотя понимал, что должен сказать Юдину то, чего тот жаждал услышать от него, или то, что он на самом деле думал. Но вот не мог выдавить из себя ни слова. Он представил себе Ленинград, серый дождь, мокрые флаги, тяжело мотающиеся под ветром, и блестящий, словно отлакированный, асфальт. Гирлянды лампочек над Невским…

— Может, мне не ехать? — спросил Юдин.

— Ну, что ты, — сказал Зубов. — Давай двигай. Погуляешь за всех…

— Это честно?

Зубов промолчал, и Юдин все понял.

— Ладно, — сказал он невесело. — Все-таки ты, Генка, скотина, хоть мне и друг.

Зубов и сам чувствовал, что это так.

Юдин еще потоптался, затем резко повернулся и вышел не простившись.

А Зубов долго еще смотрел на дверь, и лицо его было грустным.

Улица словно утонула в молоке, а под ногами чавкала, захлебываясь от жадности, холодная грязь. Было десять часов утра. До Холмогор всего семь километров. Это не расстояние, конечно, а ерунда, во время работы они проходили каждый день по двадцать пять — тридцать километров. Но то была работа, а здесь очень мешал чемодан, с непривычки. Юдин решил пройти по-над речкой и выгадать этим километра полтора. Он свернул у конторы и пошел через поле, все в схваченных морозом капустных листьях, и встретил свою, теперь уже бывшую хозяйку.

— Никак поехали? — спросила она.

— Вроде того…

— К празднику домой небойсь хотите?

Юдин кивнул.

— Ну, счастливо добраться. — И пошла своей дорогой.

Юдин крикнул ей вдогонку:

— Спасибо, Фекла Андреевна! Может, еще встретимся когда… — И пошел. Он обогнул дом на пригорке и по самому краю обрыва, по тропинке, заспешил вперед.

Постепенно туман стало разносить — настолько, во всяком случае, что под ногами было видно. Тогда он увидел машину, она была метрах в двухстах от него, но пока он пробежал эти двести метров, машина уже прошла, и он даже не стал кричать ей вслед, а побрел по обочине, где было не так грязно. Так прошел он с километр, и странно было ему идти с чемоданом там, где еще неделю назад он шел с нивелиром. Зато он знал, где находится, и в любой момент мог сказать, сколько ему еще идти. Только говорить было некому. И все же, когда он прошел километровый столб с цифрой «89», он произнес вслух:

— Еще три километра.

После этого он успел пройти лишь метров пятьдесят, когда услыхал позади шум идущей машины, и, пока он думал, что поднимать руку все равно не стоит, бесполезно, а потом все-таки решил поднять, машина перегнала его, остановилась, и шофер крикнул:

— А ну, дуй наверх, живо!

И Юдин «подул» наверх, на опилки. А через пятнадцать минут уже вынырнули белые стены монастыря, который вот уже пять веков стоит у въезда в Холмогоры.

Машина стала по очереди заворачивать во все переулки, затем остановилась, и Юдин слез.

— Спасибо, — сказал он и дал шоферу рубль.

Тот не глядя сунул бумажку в карман и в ответ на юдинское «до свиданья» сказал:

— Будь здоров!

Юдин пошел налево, прошел по дощатому настилу, вышел на дорогу, прошел мимо бани, мимо конюшни, потом изгородью, где он чуть не упал в лужу, и наконец очутился в чистом поле, которое было далеко не чистым и в самой середине которого видна была кучка людей и костер. Здесь и был аэродром. У тщедушного костра грелись: мужчина в добротном синем пальто, в сапогах, в мерлушковой шапке, с хитрым лицом, и другой мужчина, в полушубке, который все возражал первому, и какой-то парень с огромным желтым чемоданом — парень все ставил его на ребро и пытался так усидеть.

Еще была девушка с тюком таких размеров, словно она везла с собой комод. Кроме тюка у нее было еще два чемодана, на одном она сидела, другой зажимала ногами, обутыми в резиновые сапоги. Девушка с тоской смотрела на небо, и другие тоже смотрели, и тоже с тоской, но девушка — та прямо глаз не отрывала от темно-серого неба, которое касалось земли где-то совсем близко, в то время как другие поглядывали лишь время от времени, а двое мужчин почти не глядели, а все говорили о каком-то Турове, который проворовался и что теперь с ним будет.

В это время вдали показалась женщина в синей потертой летной куртке. Она тащила за собой доску. Когда она подошла ближе, то видно стало, что у нее красное отекшее лицо и большие, немного вывернутые губы, но глаза добрые, и если бы не эти губы, то все было бы ничего. Она тоже была в резиновых сапогах и оказалась начальником холмогорского аэродрома. Она же принимала самолеты, когда те прилетали, но когда они прилетят и прилетят ли вообще — никто никогда не знал, точно так же, как и сегодня. Женщина бросила доску в огонь, и доска зашипела, как кошка, которая повстречала собаку, и тогда мужчина в добротном пальто, морщась от дыма, сказал, что, по его мнению, самолет сегодня не прилетит.