Александр Малюгин - Затмить Земфиру

Подышав глубоко носом, как йог, я позвонил Киру. Мне требовался взгляд женоненавистника. Скоренько обрисовал ситуацию. Викулкин, не скрывая радости по поводу нашего с Маней разрыва (разрыва ли?!), с тягучим сладострастием вылил на меня ведро женских нечистот. Глупость, стервозность, предательство, корысть, эгоцентризм, вселенское нытье, истеричность, постоянные упреки, комплексы насчет своей внешности, болтливость, сварливость, сексуальный шантаж, топографический кретинизм, всегда нечего надеть, вечные опоздания. Месячные, наконец!.. Я почувствовал похмельную тошноту – внутри меня будто выдували и выдували мыльные пузыри. Чертова привокзальная горилка.

– Да ты же пидор, Викулкин! – заорал я. – Ты же чистый пидор конкретно!

Обиделся. Бросил трубку. Я бы на его месте тоже бросил. Вообще обычно я такой бандитский жаргон не употребляю, но тут... Мне просто надо отвлечься. Подумать о чем-то другом. Поставить статуэтку Мани на самую дальнюю полку, запереть в коньячный шкафчик, спрятать на перегруженных антресолях.

Взял старый журнал, столетней давности, истрепанный, как пиджак бомжа, стал разгадывать кроссворд. И вот не верь после этого во всякую чертовщину. Вторым вопросом по горизонтали значился: «Чьи войска занесли в Европу „египетский конъюнктивит“?» Я вспомнил, как Маня обнимала слепых заразных детей на восточном базаре в Каире, и неожиданно разрыдался... Вскоре, конечно, взял себя в руки, тиснул в клеточки: «Наполеон»...

Душевную боль могла ослабить сексуальная разрядка. У меня была девочка, готовая примчаться по первому зову, где бы ни находилась. Я называл ее «моя скорая помощь». Но телефон Лизоньки был заблокирован – невероятный случай, раньше он работал круглосуточно. Возможно, девушка в эти минуты оказывала первую медицинскую кому-то другому (удивительно, но я еще сохранял способность шутить!). Ни «милицейской вдове», ни героине моего интервью бисексуалке Лере, ни Ксюхе звонить по «этому» поводу не хотелось. Да и пустые все это иллюзии. Секс без любви словно контрастный душ: сколько ни обливайся, температура тела все равно останется 36,6.

«Не беспокойся. В морге тебя переоденут», – эта гайдаевская цитата, которую я трижды продекламировал вслух, казалось, подводила итог всем моим полуденным самоистязаниям... Ни фига. Я вдруг вспомнил о своей «первой любви», соплюшке из колыбели, которая баловалась с распухшим тестом и нервировала Шурика. О девочке из третьей части «Операции „Ы“.

Таня Градова, ее телефон, точнее, телефон ее отца, Петра Михайловича Градова, мне дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Вернуться к своей первой любви – это же символично, очень символично. Концептуально, как говорила... Тьфу ты, черт!

Я набрал номер Градова. Ответил женский голос. Петр Михайлович тяжело болен.

– А что вы хотели?

Я объяснил. Мне дали номер Татьяны, судя по цифрам, она жила где-то рядом с отцом. Я названивал ей до самого вечера, а потом, после короткого ознобного сна, с вечера до полуночи. Перестал, резонно заметив про себя, что у Тани могут быть маленькие дети.

С утра все повторилось. Я звонил ей каждые десять минут. Безрезультатно. Поздно вечером, часов в одиннадцать, я положил под язык последнюю дозу страмониума (рекомендуемая схема приема: утро – вечер – утро). После 12 звонить прекратил. Вскоре почувствовал – боль утихает. Меня странным образом успокоило это молчание Тани Градовой, моей «первой любви». Бессловесная в фильме, она и в жизни для меня осталась бессловесной. Кошкой проскочила концептуальная мысль: через какое-то время и Маня станет просто художественным образом, персонажем давней картины. «От супа отказалась (суп харчо). Дальше. Три порции шашлыка. Выбросила в пропасть», – под эту цитату я засыпал, медленно, но верно.

Я не знаю, кроме страмониума, лучшего средства от несчастной любви.

...И вот мы сидим с Маней в ленкомовском «Траме» и занимаемся черт-те чем: она досматривает «Операцию „Ы“, я, словно ветеран наполеоновских войн, предаюсь воспоминаниям.

Певунья позвонила через месяц после нашего разрыва. Весь этот срок я героически боролся с желанием набрать ее номер. Кроме страмониума, помогала рецептура яблочной бражки: больше воды, меньше дрожжей и сахара. В итоге ядреный яблочный уксус вместо вина. То бишь я убеждал себя, что из Мани так ничего и не вышло. А без ее звездности наша небесная история, наша любовь, увы, – с кислятиной на губах. И спасибо тогда Господу Богу. Или Вельзевулу. Без разницы.

Перед грядущей встречей (а то, что она будет, я не сомневался) я пытался сформулировать на бумаге ответную обвинительную речь, но выходил какой-то бред горячечный. Я рвал листы, черкал, переписывал, снова разрывал. Аккурат к Маниному звонку пришел к некоему душевному равновесию. Решил при встрече ошарашить певунью чем-то из Басе и первым (непременно первым!) предложить остаться друзьями. Полистал японского классика, кое-что вытащил на свет:

«Ворон-скиталец, взгляни!

Где гнездо твое старое?

Всюду сливы в цвету».

Годится. Или вот:

«О, не думай, что ты из тех.

Кто следа не оставил в мире!

Поминовения день!»

Нет, это, пожалуй, на похоронах читать. А вот в самую точку:

«О, сколько их на полях!

Но каждый цветет по-своему —

В этом высший подвиг цветка!»

Здесь, как и всегда в хокку, множество смыслов, но я имел в виду: ты для меня, конечно, не второстепенный персонаж, но вон сколько цветков «на полях»...

Итак, достигнув определенного душевного равновесия, с улыбкой блаженного я зашел в ресторан «Трам». Маня уже сидела за столиком перед экраном. Крутили «Операцию „Ы“, новеллу „Напарник“. У меня сразу мелькнуло, что певунья и тут решила „мыслить концептуально“: пригласила именно в „Трам“, откуда мы впервые поехали ко мне, помня о гайдаевском исследовании, вероятно, попросила официанта поставить „Операцию „Ы“. Как-то нелепо было декламировать хокку Басё, когда Верзила, весь черный, в ожерелье из изоляторов, гоняется за Шуриком по стройке. «Хотелось бы обратить внимание авторов на эпизод превращения Верзилы в негра“, – вспомнилась мне критическая фраза из протокола заседания мосфильмовского худсовета.

Я опустился на стул, подвинул к певунье баул с вещами: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон, диски Земфиры. Она отмахнулась – потом, потом. И снова уставилась в экран, будто лет десять не видела эту комедию Гайдая. Я же стал кадрить официантку Катю. У нее были обгрызенные ногти – явный признак шизофрении. Тем слаще игра. ...

Фильм наконец закончился.

– Ну что? Как жизнь молодая? – Маня смотрит на меня с улыбкой, на лице ни облачка, утиный носик подрагивает, словно поплавок.