Олег Попцов - И власти плен...

— Что тебя интересует конкретно?

Надо сохранять свой стиль: она возбуждена, я спокоен.

— Все! — Жена с грохотом захлопнула бельевой шкаф. — Абсолютно все: где, когда, как, сколько.

— Надо подумать, — говорю я уклончиво.

— Увы, дорогой мой, думать надо было раньше. На «думать» уже времени нет, надо действовать. Ты, конечно, уверен, все как-нибудь само утрясется, кто-то проявит заботу, отволнуется за тебя. Как бы сделать так, думаешь ты, чтобы вся эта суета меня не коснулась? Я и не хотел, так ведь заставили, уговорили. Народ требует, желает чувства свои лить. Ничего не получится: твой юбилей, тебе и вертеться. — Жена умышленно взвинчивала себя. Не по утру выглядела возбужденной, раскрасневшейся. Я обреченно натягивал рубаху. Мне нечего ответить. Она права.

Завтрак, благостный воскресный завтрак. Просыпаешься с хорошим чувством, потому что знаешь: тебя ждет воскресный завтрак. Хорошо, черт побери! Не надо ошалело смотреть на будильник, судорожно хватать одежду. Этакая обломовская благодать. И плюс к тому будоражащий ароматами воскресный завтрак. Суббота — совсем иное. Да и когда я отдыхал в субботу, не помню. Ностальгия по воскресному покою угасала, не пережив даже утренних часов. Лучше бы сегодня была суббота.

А может быть, в том и есть неповторимость жизни, что нам суждено тысячекратно переживать уже пережитое, чувствовать себя людьми, сопряженными с миром, заново сотворяющими его? И нынешний воскресный день войдет в историю моей жизни как день раздумий над смыслом прожитого? Выпит кофе. Мы сидим друг против друга. Дети отбыли по своим делам: сын где-то зубрит английский, дочь уехала к подруге. Нам никто не мешает.

— Кого ты собираешься приглашать? — Жена складывает руки на груди. Поза человека, чувствующего свое превосходство. — Пятьдесят лет бывает один раз в жизни.

— Так же, как и сорок и тридцать.

— Извини. До пятидесяти надо дожить.

— Надо, — соглашаюсь я. — Впереди еще целый месяц.

— Если бы ты не паясничал, мы бы уже имели список гостей. Еще надо заказывать зал. А череда малых приемов? Разве обойдешься без этого? Никогда. Наиболее близкие, самые близкие. Узкий круг, только свои. И пошло и поехало. Этих вместе нельзя, тех порознь неудобно. От одной мысли спина разламывается. Их, мой дорогой Антон Витальевич, как ты изволишь выражаться, потчевать надо. Вот я и спрашиваю: где, когда, как?

— Кому нужна эта помпа? Давай пригласим только тех, кого нам хочется видеть.

Жена даже не засмеялась, она укоряюще хмыкнула.

— Такое может предлагать человек, который больше не собирается жить. Давай заниматься делом, Антон.

На столе появилось несколько листов бумаги, я вижу, что они до краев исписаны мелким почерком жены.

— Что это?

— Это люди, папа. Реальные люди. Среди них есть и те, кого ты хочешь видеть, и те, кого нельзя не замечать.

Жена надела очки и стала вслух называть фамилии. Очень скоро я понял, что это занятие ей нравится, она не просто перечисляет фамилии, она декламирует, творит стратегию, она своими руками создает режим наибольшего благоприятствования, где сам я до поры до времени некая теневая фигура, которая в последний момент должна появиться на авансцене.

— Ну, Евгений Евгеньевич с заместителями, их жены, начальники главков — с этими все ясно. Дальше у нас что? Дальше у нас смежники. — Ее карандаш ползет по списку, оставляя против той или иной фамилии многозначительное «да».

— Что ты там нарисовала? — спрашиваю я, расстроенный собственной пассивностью.

— Теперь подчиненные. — Жена сосредоточенно морщит лоб, не спешит отвечать на мой вопрос. — С подчиненными сложнее. Послушай, папа, а если без подчиненных? Собираетесь в твоем кабинете…

— Нет, уж извини, без подчиненных нельзя. Главного инженера надо пригласить? Надо. Парторга — само собой. Коммерческого директора, директора головных заводов. Это, Лида, моя команда. Сегодня ты, завтра я. Разве угадаешь?

— Как знаешь, но Рябкова я бы не приглашала.

При упоминании этой фамилии у меня портится настроение. Жена права. Рябков — человек истеричный, неуравновешенный. Рябков — начальник КБ. Мужик головастый, но пьющий и скандальный. Наперстка достаточно, чтобы у него отключились тормоза. Требует внимания, непременно откуда-то извлекается гитара, и Рябков начинает петь. Поет он, кстати, неплохо. Голос у него несильный, с трогательной сипловатостью квартирного барда. Сановная публика обожает шалости. «Еще что-нибудь, Рябков! У вас талант, Рябков! Вы чудо, Рябков!» И Рябков поет. Хорошо, если русские романсы, цыганщину под залихватские взвизгивания молодящихся, но уже тронутых тленом дам. Закусывает он тоже красиво, с замахом, с удалью: и морщится, и крякает, и огурцами хрустит так аппетитно, что скулы сводит. Его просят на «бис». И он поет на «бис». А когда с выпивкой туго, Рябков мрачнеет, озлобляется, его репертуар становится крикливо-рычащим, и уж тут последствия могут быть самыми неожиданными. Она бы Рябкова не приглашала. Ей просто. Я бы его тоже не приглашал, если бы не… Вот именно, если бы не одно обстоятельство.

…После моего утверждения на коллегии меня вызвали в министерство. Я приготовился услышать положенное напутствие. Мне было приятно оказаться в кабинете именно этого заместителя. Он больше чем кто-либо настаивал на моем назначении; в нескончаемой череде согласований, собеседований я все время ощущал его поддержку, его опеку. Порой мне казалось, что кто-то идет впереди меня и распахивает двери, в которые при прочих обстоятельствах я не осмелился бы толкнуться. Разговор он начал с очевидного признания: «Не скрою, ваше утверждение в должности генерального директора оказалось делом непростым». Я чувствовал, что своим назначением обязан этому человеку. Я был взволнован, возможно, даже оглушен случившимся, ничего складного, здравого произнести не мог и достаточно бестолково повторял: «Я понимаю, я понимаю». Это вдвойне смешно. У меня неплохо подвешен язык, и такое смятение, растерянность овладевают мною нечасто. Это возможно, пожалуй, объяснить только молодостью: подумаешь, тридцать пять — разве это возраст? Видимо, на меня подействовало подчеркнутое напоминание о трудностях, которые ему пришлось преодолеть в связи с моим назначением. Я ни с того ни с сего стал говорить о планах моего завода, он отмахнулся, его не интересовали планы завода, на котором я уже не работал.

«У вас много противников, — сказал заместитель. — Я не припомню столь сложного утверждения». — «Постараюсь оправдать, — отрапортовал я. — Надеюсь на помощь товарищей». — «Вам нужна своя команда. Этим займитесь в первую очередь. Окружите себя умными и преданными людьми. Преданными. — Слово «преданными» он повторил несколько раз. — Помните, я вас знакомил с Рябковым?» — «Да-а, у меня на даче. Он еще пел «Ямщик, не гони лошадей»…» Я помнил. Да и забыть трудно. Он выделялся и манерой одеваться, и манерой поведения: стареющий плейбой с внешностью безработного киноактера. Фамилию я, конечно, не запомнил. Я вообще грешу забывчивостью, когда дело касается фамилий, имен. «Рябков Алексей Емельянович. Запишите его телефон. Он мог бы стать одним из ваших заместителей». — «Но… — Скорей всего мне не следовало этого говорить, но я сказал: — Как я помню, там нет вакансий». Замминистра с силой вогнал карандаш в специальный карандашный ящик. «Вакансии генерального директора тоже не было, но она появилась. Осмотритесь, разберитесь. Я же не сказал: должен. Он м о г б ы стать одним из ваших заместителей. Мы ценим личную инициативу. И самостоятельность ценим. Никаких напутствий говорить не стану. Месяца вам достаточно, чтобы оглядеться. Вы же не новичок в делах такого рода».