Джеймс Парди - Я — Илайджа Траш

Затем вечер растянулся, как церковная служба: безусловно, тут требовалось больше внимания, чем при обычном дивертисменте, ведь взамен запланированного спектакля Мима мы получили серию сольных танцев Миллисент Де Фрейн, носившей под оперным плащом полный комплект доспехов и поэтому похожей, по словам некоторых зрителей, на Боадичею [7] Боадичея (Будика, или Будикка) (ум. 60/61) — королева икенов, одного из племен древних бриттов, проживавших на территории нынешнего графства Норфолк на востоке Британии. Возглавила крупнейшее восстание против Римской империи. .

Она исполнила минимум четыре, а возможно, даже полдюжины номеров, и это было удручающее зрелище, ведь она с трудом поднимала ноги, да к тому же во время всего выступления Мим шикал и освистывал ее из-за кулис, выкрикивая фразы типа:

— Даже у пугала на сильном ветру больше грации! — Или: — Из-за хруста ее костей не слышно фортепьяно!

По окончании различных номеров Миллисент, которой уже начали громко аплодировать, спела на бис балладу:

Не в силах больше стоять за кулисами, Мим без объявления выскочил оттуда, схватил Миллисент как партнершу и начал выделывать с ней бесподобный тустеп к вящему восторгу публики, ибо неожиданно выяснилось, что для блестящего выступления Миллисент не хватало лишь его направляющей руки. Их дуэт и впрямь обещал стать гвоздем сезона в «Садах Арктура», как вдруг с галерки кто-то крикнул:

— По-ли-ци-я!

Миллисент и Илайджа, с пунцовыми лицами и запыхавшиеся от усталости, продолжали танцевать, плавно перейдя на танго. Через выломанную входную дверь ворвались полицейские, размахивая дубинками, и я, решив, что они явились за мной, ринулся с голой задницей к пожарному выходу, а затем, как только начал спускаться, услыхал стрельбу…

Я не виделся с Миллисент Де Фрейн и Илайджей Трашем более десяти дней — за это время я прочитал в одной газете очень большого формата об их аресте и недавнем освобождении из-под стражи. В газете были помещены их фотографии, и оба выглядели так невыразимо уродливо, что я даже удивился, как я мог вообще выносить их общество. Однако в их присутствии казалось, будто они живее всех остальных людей вместе взятых — молодые и прекрасные во всех смыслах.

На мне лежала вина и одновременно ответственность за Миллисент и Илайджу. Я не мог объяснить своих чувств к ним или к кому-либо еще. Но хотя затруднение, из-за которого я стал посещать тайные «нумера» на Уолл-стрит, отнимало у меня кучу времени и сил, Миллисент Де Фрейн и Илайджа теперь стали если и не вытеснять мою первую «привязанность» или «привычку», то занимать, несомненно, очень большое место в моих мыслях.

Я отправился на квартиру Миллисент на Пятой авеню, но швейцар стал настойчиво уверять, что она уехала из страны. Я солгал ему, сказав, что она только что мне звонила, поэтому он довольно сконфуженно посадил меня в лифт с панелями цвета слоновой кости и зеленым узором из какаду. Поднявшись на третий этаж, я столкнулся на выходе с Норой.

— Мисс Де Фрейн вас не ждет, Пеггс, — громко сказала Нора, удерживая дверь лифта открытой, чтобы я мог снова туда войти и спуститься.

— Я не желаю видеть дезертиров, предателей и обманщиков! — Голос Миллисент повысился, почти неузнаваемый в ярости. — Выпроводи его. Я пришлю ему свой чек…

Я решительно прошагал в комнату, откуда доносился голос. Из-за ревматизма она выглядела очень скверно и сидела в какой-то пестрой шали, которая ей совсем не шла.

— Я не позволю вам избавиться от меня, как вы избавились от других своих поверенных джентльменов, — сказал я и сел у ее пуфика.

— Видимо, я у всех вызываю желание хамить, — произнесла она.

— Досадно, что вы не всегда носите меха. Шаль не располагает к беззаботности…

Прежде чем ответить, Миллисент обратила внимание, что Нора все еще стоит на пороге приемной, или, как она называла ее, «гостевой».

— Можете идти по своим делам, Нора. Мистеру Пеггсу нужно кое о чем поговорить…

И тут она принялась меня распекать — обвинила во всех мыслимых проступках, неудачах, злодействах и подлостях, так что я определенно почувствовал себя ее кровным родственником. Такой жестокой могла быть со мной лишь мать. В конце концов, я очень горько зарыдал, и это принесло большое удовольствие и облегчение нам обоим.

— Я никогда не прощу тебе, что ты не отправился со мной за решетку. Скажем так: это самое меньшее, что ты мог сделать.

Я рассказал о грабителе, унесшем мою одежду, полностью обнажив меня, и объяснил, что только из-за этого полиция была бы со мной весьма сурова.

— Отговорки, мой дорогой, уловки.

Дворецкий принес ей меха, и она наложила на щеки густую белую пудру.

— Я нашла еще одну из тех записочек, которые, как я предполагаю, ты пишешь самому себе, — сказала она, придав себе более представительный вид, — и она тронула меня так же, как первая. Если б я только могла выбить у тебя из головы мысль о том, что мне нужно твое тело! Оно нужно мне на небесах, а не здесь… Но вернемся к записке — вот она.

Миллисент достала тяжелый позолоченный лорнет с купидонами с одного бока и прочитала:

— «Благодаря моему знакомству с Миллисент Де Фрейн и Илайджей Трашем, я отдалился от других людей. После того, как я окончательно был допущен к величавому обществу сих блистательных особ, моя прежняя жизнь и карьера полностью завершились, и я вступил… в общем, в нечто такое, что не под силу описать ни одному смертному».

— Я тогда же решила поцеловать тебя в губы, — она рассматривала их с тем злобным вниманием, которое я замечал только у врачей. — Подойди.

Я опустился на колени между ее серыми атласными домашними туфлями, и она припала ртом к моим губам. Язык ее, по силе и шершавости напоминавший коровий, исследовал внутреннюю сторону моих щек, язык и каждый зуб.

— У тебя прекрасное здоровье! — воскликнула она, наконец отстранившись. — Мы продолжим сотрудничество, Альберт. Я разжаловала тебя, но из-за твоей смелости все же оставлю на службе. Однако я хочу, чтобы ты предал Илайджу так же, как он предал меня. А теперь встань, пожалуйста, и выйди из комнаты.

— Я не желаю видеть этого жалкого отступника, можешь пойти и выгнать его вон! — сказал Илайджа Юджину Белами, объявившему о моем приходе. — Скажи ему, Юджин: он ябедник, вероломный, как вода и как леденец от первого встречного… Разгуливает с одной вечеринки на другую, повторяя эту клевету, подогревая этот старинный навет, раня там, бередя старую рану здесь, сыпля на нее соль и всегда прикидываясь сущим ангелочком, хотя он и утверждает, что уже стал зрелым мужчиной. Скажи, пусть возвращается туда, где ему намажут хлеб маслом толщиной с палец… И я имею в виду не Алабаму. Пусть старуха Миллисент сожрет его заживо — мне плевать…