Джеймс Парди - Я — Илайджа Траш

— Меня задержал ваш пианист! — заорал я в ответ, потревожив нескольких дам, дремавших поблизости в Персиковой комнате.

— Я погиб, — продолжал Илайджа, возможно, не услышав моего упоминания о визите Белами. — Все кончено, мой дорогой. Эта порочная тварь с десятью состояниями выиграла судебную битву и взяла под опеку моего правнука, известного близким друзьям, как ты помнишь, под именем Райского Птенчика. Это ее последний козырь, дабы поставить меня на колени… Все кончено, все кон…

К собственному изумлению, я повесил трубку, прошагал обратно в библиотеку, раскланявшись перед этим с дамами, сидевшими в Персиковой комнате, и плюхнулся на кушетку. Наконец-то я это совершил — повесил трубку посреди разговора с Мимом: это было таким же ужасным оскорблением, как если бы я харкнул в протянутую руку члена королевской семьи. Я покончил с Нью-Йорком и ликовал, но в то же время страшился. Нет, Мим никогда мне этого не простит.

Затем я мечтательно переключился на произнесенные им слова: правнук Илайджи, о котором он так часто упоминал, стал пленником Миллисент Де Фрейн.

Несмотря на подслушанный разговор Мима с правнуком перед зарешеченным окном Пищевого фонда, я по-прежнему сомневался в существовании Райского Птенчика. Я считал это лишь красивой метафорой… Идеальная любовь, божественная педерастия, о которой он так много вещал: Платон со своими любимыми учениками, Иисус — со своими и т. д. Тем не менее, правнук существовал.

Я протер глаза и посмотрел в окно на снег. Да, он белый, настоящий и падает — нет нужды себя щипать; до Алабамы — тысячи миль, она далеко-далеко, там все уже умерли, и даже те, кто остались, забыли меня. А здесь белый человек Юджин встал передо мной на колени и предложил сделать с его телом все, что угодно, но я любезно отказался, и завтра Миллисент Де Фрейн будет ждать меня в своей «гостевой» с новыми распоряжениями. Вдруг я прижал запястье к уху и прислушался. Оно билось — бедное смятенное сердце, все так же простодушно качая кровь, хотя качать было особенно незачем. Я закрыл альбом с полевыми цветами. Прижимая запястье к уху, я уловил запах собственного пота: по правде сказать, он сильно отличался от запаха Миллисент Де Фрейн или Илайджи, но мне показалось, что в целом он приятнее для общечеловеческого обоняния.

— Стоп! Смотреть только на Президента! — загудел голос Миллисент Де Фрейн, когда я собрался войти в гостевую. Впрочем, это непонятное замечание не остановило меня, и я прошагал прямо к ней.

— Смотреть только на… — начала она вновь, но конец фразы потонул в моем собственном изумленном крике.

Не могу сказать, что увиденное меня изумило, ведь я уже отвыкал изумляться, но оно все же поразило меня, поскольку я не был готов к такому именно зрелищу у нее в большой комнате. Во-первых, Миллисент стояла без трости или какой-либо иной опоры. Но наибольшее удивление вызвало, конечно же, то, что прямо перед ней стоял на коленях Мим. Впрочем, на лице его не читалось ни раскаяния, ни подобострастия, и в действительности он смотрел так, словно сам высился над съежившейся Миллисент Де Фрейн.

— Я должен был догадаться, что ты придешь в подобную минуту! — заорал он на меня. — У тебя нет чувства времени, мой любимый. Боюсь, ты начинаешь меня утомлять…

— Это стало бы для меня жестоким ударом, Илайджа, — сказал я безо всякой иронии: я говорил то, что думал.

— Какое трогательное замечание, Илайджа, — произнесла Миллисент со своей недосягаемой высоты, и нужно подчеркнуть, что хоть стоя, хоть сидя она была очень рослой: воистину — шесть футов в одних чулках.

— Не понимаю, почему люди, не знакомые должным образом с моей жизнью и творчеством, всегда наблюдают меня в самом неприглядном виде? Я должен дать ему свою неопубликованную автобиографию, Миллисент, — пожалуйста, напомни мне, — и самиздатовский сборник стихов и афоризмов…

— Я хочу, чтобы ты либо встал, дорогой, либо разрешил мне позвать на помощь кого-нибудь из прислуги…

— Можно было не сомневаться, дорогая, что ты завопишь, как стадо ослов, — закричал Мим и двинулся на коленях к большому ризничному комоду, где вместо священнического облачения Миллисент хранила небольшую коллекцию моноклей, вино и лекарства.

— Не знаю почему, но унижение — одна из сторон реальности, с которой я так и не смог свыкнуться, — воскликнул Илайджа, и в эту минуту я догадался, в какое неловкое положение он угодил: поскользнувшись и упав, Мим не сумел подняться из-за возраста и слабого скелета.

— Позвольте мне, Илайджа, — направился я к нему.

— Да-да, позволь нашему дорогому мальчику! — воскликнула Миллисент.

— Прочь, кретины! — закричал Илайджа, и хотя лицо его побагровело от натуги, а из-под одежды выпала пара зеркалец и блокнот, ему удалось, схватившись за ризничный комод, встать на одну ногу, и затем я, ослушавшись, помог ему встать на другую.

— Просто великолепно, просто замечательно! Осанна, право же! — произнесла Миллисент.

Подняв зеркальца и блокнот, я начал пролистывать последний, не сразу осознав, что веду себя неприлично. Видя, чем я занят, Миллисент тихо сказала:

— Постарайся запомнить все, что там увидишь, Альберт.

— Не знаю, кто из нас должен объяснить мистеру Пеггсу, по какой причине я здесь оказался, — начал Илайджа после того, как уселся в одно из самых вместительных виндзорских кресел, а я передал ему бумаги. — Тем не менее, — если хотите, можете записать, ведь, кажется, настал конец всему, — тем не менее, я капитулирую. Из этой огромной толстой газеты я только что узнал, что ей удалось усыновить Райского Птенчика, известного также как мой правнук…

Миллисент рассматривала прутик старого зонтика, который чинила сама. Как она поведала мне в другой раз, в живых не осталось ни одного зонтичного мастера: последний — обаятельный ве́нец ростом всего четыре фута одиннадцать дюймов — недавно эмигрировал, и больше не было никого, кто мог бы заняться ремонтом.

— Я всего лишь оформила разрешение на усыновление, дорогой Мим, но Илайджа, — обратилась она ко мне, — тотчас решил, что я приютила мальчика в этой и так уже переполненной квартире.

В ту же минуту послышался детский смех, и мужчина в шоферском костюме прошел через смежную комнату вместе с молодым пареньком в индейском наряде и с длинными черными кудрями.

Мим заслонил глаза рукой, и даже Миллисент показалась слегка растерянной.

Мальчик высвободил ладонь из руки шофера и подошел к стулу, на котором сидел его прадедушка.

— Давным-давно, — заговорил Илайджа, не убирая руки с глаз, — еще в десятые годы этого столетия, я избавился от критиков, просто вступив в тот мир, куда они вступить не могли и о котором, несмотря на всю свою настырную изворотливость, не могли получить ни крупицы информации. Но эта гарпия, преследовавшая меня в течение жизней нескольких поколений, пройдет даже сквозь бетон и железные двери, чтобы только добраться до меня… Теперь она отняла у меня единственную мою любовь!