Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

— Признайся, у тебя там что-нибудь было?

— Маленькое приключение в вагоне-ресторане. Очистил штук десять апельсинов в компании фантастической женщины.

— Подумаешь! Апельсин — не фрукт.

— А что же?..

В Тимишоаре она сопровождала меня всюду, включая управление железных дорог, где я торжественно объявил о том, что еду на паровозе скорого поезда Тимишоара — Орадя и что с техникой безопасности знаком. Пока я подписывал документы, а Тинибальда преданно маячила за моей спиной, начальник управления удивленно таращил на нас глаза. В этот момент ему наверняка казалось, что он присутствует на церемонии регистрации брака. Ему еще не приходилось переживать ничего подобного. Ночью, в двадцать три часа двадцать четыре минуты, я посадил Тинибальду в вагон, а сам по насыпи зашагал к паровозу. Как и в горах Пьятра Краюлуй, меня била нервная дрожь: камни всегда наводили меня на мысли о смерти, исчезновении. Увиденное, прочитанное, пережитое вспыхивало в сознании отдельными словами, обрывками фраз: «вокзальный киоск» — «Кио» [11] Кио — герой романа Андре Мальро «Человеческая доля», покончил жизнь самоубийством, отравившись цианистым калием. — «локомотив» — «Мальро» — «человеческая доля». В кармане у меня лежали блокнот и карандаш. К цианистому калию вел другой путь, со своей насыпью. Он не привлекал меня. Я никогда не думал о самоубийстве.

Машинист и кочегар приветливо улыбались, они уже ждали меня. Им еще не приходилось отправляться в рейс в обществе журналиста. Они были веселы, словоохотливы, спокойны, на черной от угольной пыли скамейке лежал большой развернутый пакет с луком и салом. Они ели, освещаемые снизу пламенем топки. Тут же и меня пригласили подкрепиться, говоря, что отправляться в путь на пустой желудок нехорошо. Я послушался. И вот состав тронулся, вначале я впал в почти буддистскую сосредоточенность, потом меня охватила страсть пролеткультовца, который на рабочего смотрит как на божество, а на интеллектуала — как на простого смертного; выбравшись из туннеля идолопоклонства, я с позиций неореализма взглянул на этих людей, с их детьми, зарплатой, женщинами, с их невинным старанием скрыть жизненные тяготы и рассказать лишь о своем добросовестном труде, лишенном героического ореола. Они мне нравились. Было тепло, темно, вспыхивали красные блики, ночь дышала тайной, крошечные вокзалы салютовали нам звоном лилипутских колокольчиков; степь молчала, чувственная, щедрая, лишь ночной полет нашей разгоряченной машины будоражил ее. Наше товарищество достигло уровня окопного братства, и я рассказал об одном из немногих своих железнодорожных приключений на линии Клуж — Орадя, когда служил в армии. Моей соседкой в вагоне второго класса оказалась тогда ничем не примечательная крестьянка, она мне в матери годилась, но, кажется, не догадывалась об этом. Мы с ней словом не перемолвились, разве что переглянулись, и, лишь только поезд нырнул в туннель, обнялись да так и просидели весь долгий путь до Оради. Там она не успокоилась, пока я не обещал, что на следующей неделе приеду к ней в Ножорид.

— И вы не поехали, — эпически заключил кочегар.

— Нет, потому что с Ножоридом меня связывали неприятные воспоминания: я был курсантом кавалерийского училища и впервые на открытой местности Ножорида пустил лошадь галопом; и надо же было самолету пролететь над нашими головами, лошадь испугалась и выбросила меня из седла, после чего я еще долго разыскивал ее в окрестностях, ибо отвечал за нее головой… С тех пор я проклял Ножорид.

Собеседники засмеялись.

— Вы решили, что с той крестьянкой тоже вылетите из седла, — спокойно прокомментировал мой рассказ машинист и взглянул на часы, освещенные пламенем.

— На то и армия, — раздумчиво заметил кочегар.

— Таковы мы, мужики, — неопределенно хмыкнул машинист.

Тинибальда во что бы то ни стало хотела вернуться в Бухарест самолетом. Я разозлился. Неужели она не знает, что я не переношу самолетов? Что, когда мне приходится отрываться от земли, испытываю панический ужас? Оказывается, знает, но это неважно. Человек, видите ли, должен испробовать все скорости. После паровоза — самолет. Кажется, она намеревалась, как Прометея, подвергнуть меня испытаниям. Стоя перед кассой среди людей и кур, я заорал на весь вокзал: «Пошла ты со своим самолетом ко всем чертям!» В поезде, обняв ее за плечи, я терпеливо объяснял, что не могу работать в панике, самолет выбил бы меня из колеи, а мне так хочется написать лучший в моей жизни репортаж, ведь эти люди грандиозны, мне нужно лишь немного тишины. Она стряхнула мою руку, усмехнулась:

— А что, этот вокзал тоже фигурировал в твоих прежних маршрутах?

— Да, — тупо подтвердил я.

— И ты всерьез воображаешь, будто все, что пережил с ней, нужно…

— Да пойми те, дурочка, Дианы не существует в природе!

— Все, о чем ты пишешь, — существует, ты никогда не сумеешь выдумывать!

— Даде-даде…

Но весь долгий путь до Бухареста она дулась.

В конце концов репортаж получился «а ля Мальро», весь проникнутый духом солидарности и братства. Гольфстрим неореализма сглаживал шероховатости книжных оборотов, разумеется, я не упомянул ни о Кио, ни о крестьянке из Ножорида. Свет повествования падал то на часы машиниста, то на лопату кочегара и на его детей, то на ночной ужин с луком и салом, но за всем этим — будто пепел и алмаз — сияла идея мужского братства. Репортаж назывался сухо — «Ощущение». «Посвящался «Т».

— Госпоже «Т»? — шутила польщенная Тинибальда. С шутливым видом я стер посвящение.

— Не мешало бы и еще кое-что убрать, — еле сдерживая ярость, заметила она. Я помрачнел: не только укротительница Прометеев, но и цензор?

Паула в редакции не оказалось, он уехал на месяц в Нок-ле-Зут или еще куда-то. Начал выезжать в большой свет — я судорожно вздохнул. Не оттого, что захотелось в Европу — я всегда спокойно относился к заграничным поездкам, а визы казались мне ненужными бумажками, — меня потрясла мысль о том, что я попал в руки Стойкэнеску, сурового (особенно в таком тяжелом случае, как мой) редактора, непримиримого врага «всяческого негативизма, в какие бы одежды он ни рядился» (цитата из его статьи). Иными словами, верный поборник оптимистического содержания, Стойкэнеску всегда разоблачал негативизм, в какую бы форму тот ни облекался. «Никакая форма, сколь бы хитрой она ни была, не может скрыть его (негативизма — примечание автора) ослиные уши». Это другая важная цитата, которую я почему-то твердил про себя, двигаясь вдоль узких коридоров редакции к заветной уединенной комнате, где в качестве заведующего отделом прозы трудился Стойкэнеску. Я застал его за столом — все знали, что этот человек покидает кабинет лишь в двух случаях, связанных с чисто биологическими процессами, а в остальном ведет непорочную жизнь волшебника из страны Оз. Сам я чувствовал себя львом из той же сказки — боязливым, ласковым и сентиментальным. Оно и неудивительно, ибо в минуты крайнего напряжения моя душа предпочитала бренному телу смутное царство литературных героев: от Мальро меня кидало к сказкам Петре Испиреску, от «Волшебной горы» — к «Кавалеру Золотой звезды», и скоро я уже не знал, Кастор я или бесплотная красавица.