Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Стойкэнеску тут же принялся за рукопись, он был весьма любезен, от товарища Паула — он не называл его по имени — ему известно, что меня посылали в командировку; он против этого не возражал, ибо полагал, что каждый имеет право однажды попытать счастья. Он предложил мне сесть и подождать, пока прочтет материал. Что ж, литературу тоже не упрекнешь в неоперативности. Разумеется, я подожду. Я вышел на балкон и расстроенно махнул рукой Тинибальде, которая, раскинув руки, сидела на скамейке во дворе как раз против окон Стойкэнеску, с поразительной интуицией угадав мой путь по редакции; на мой отчаянный жест Тинибальда спокойно ответила, что подождет, и выбросила вверх сжатый кулак, как бы говоря: «No pasarán!» Я умилился, с достоинством уселся на стуле перед столом Стойкэнеску. Я сразу понял, что он читает внимательно, неторопливо, без формализма. Через полчаса мышцы мои одеревенели, и, решившись, я уселся в плюшевое кресло, все изъеденное молью. Он не отрывал глаз от рукописи. Все более отчетливая усмешка пробегала по его лицу. Я отметил, что он не делает поправок, даже карандаша в руки не взял. Его замечания на полях: «неужели?», «занимайся своим делом», «внимание к идеологии», «опасный поворот», «и это наша действительность?», «с каких пор мы возобновили мелодраму?», «нам не свойствен гамлетизм», «зеленое дерево жизни намного богаче», «быть кретином — еще не решение вопроса», «автор не читал Ленина?», «приехали!», «это для буржуазного издательства» — стали притчей во языцех и передавались из уст в уста. И вот сейчас он не вертел карандаша в руках. Он просто усмехался. Когда наступили сумерки, Стойкэнеску торжественно протянул мне рукопись, я вскочил, машинально взял ее, еще не представляя, что за этим последует. Последовал сжатый, хорошо аргументированный, беспощадный акт обвинительного заключения: этот субъективный, банальный, плоский, не раскрывающий темы репортаж появится в печати только через его труп; мой и без того хорошо известный негативизм, за который, видимо, я пока недостаточно поплатился, теперь приобрел еще более коварные формы, ибо апеллирует к светлым чувствам и даже доброте вообще; таким образом, мой негативизм есть не что иное, как мелкобуржуазный сентиментализм, взращенный на спине трудового класса; рабочие забросали бы меня камнями, увидев, как я искажаю их жизнь и чувства, как прикрываюсь их «спецовками специально в целях спекуляции».

— Спекуляции? — подскочил я.

— Мы тоже знаем, кто такой Кио, не сердитесь…

— С каких пор вы стали каламбурить? — попытался я перехватить инициативу.

— Ничто человеческое нам не чуждо, — изрек Стойкэнеску и, вполне довольный собой, поднялся.

Мне стало жаль себя. К стыду обретавшейся в литературных высях души, моя человеческая оболочка жаждала компромисса:

— И что, ничего нельзя исправить?

— Только могила исправит. — Он все же протянул мне руку.

Пока мы, стиснутые толпой, шли вдоль бульвара, Тинибальда внимательно слушала мое точное, очищенное от полемических страстей изложение фактов.

— Так что надо будет дождаться Паула, — заключил я, раздраженный необходимостью продираться сквозь толпу, да еще излагать при этом на ходу идеи — совершенно дурацкая ситуация! Похоже, ее не смущали ни сутолока, ни толпа. Последовательная в своем неореализме, она в конце моего отчета попросила бублик.

— У меня с собой ни гроша.

— Ты говорил, что у тебя десять лей.

Я купил ей бублик, угостил газированной водой. Потом мы направились к кинотеатрам, по дороге она то и дело откусывала бублик. Анданте мы начали почти в унисон: до чего надоела твоя кислая физиономия! — нет у меня никакой физиономии — есть — бывают несчастья пострашнее — какие же? Распираемый праведным гневом, я отвечал тут же, не раздумывая, внезапно решившись перейти к финальному скерцо. Мы прошли улицу Эдгара Кине — куда пойдем? Ночью хорошо бы… Ничего не хорошо. И тут я взорвался:

— Нет большего несчастья, чем быть неопубликованным…

Она протянула мне кусочек бублика:

— Ты вроде бы говорил, что не хочешь публиковаться. Сам себе противоречишь.

— Идиотка, — с наслаждением выговорил я. — Идиотка!

— Даде-даде…

Мы стояли у ресторана «Капша».

— Может, угостишь судаком «бонфам»? Угостишь — скажу, что переделать.

— Мне нечего переделывать. Я не желаю ничего переделывать.

— Ты должен сделать его оптимистичнее…

— Что я должен сделать? — Я кричал возле магазина «Ромарта». — Что я должен сделать?!

Тинибальда смотрела мне прямо в глаза, толпа опасливо обходила нас.

— Ты с ума сошел, — проговорила она.

— Повтори, повтори, что я должен сделать?

Стемнело, и на светящейся витрине «Информации» появились новости дня: «В Могадишо…»

— Ты с ума сошел? — Она попыталась погладить меня по лицу. Я оттолкнул ее руку. Филателисты, стоявшие вокруг «Ромарты», прекратили обмен марками и окружили нас:

— Потише, молодой человек, а вы, девушка, бросьте его, не связывайтесь!

Тинибальда, красивая, как никогда, смотрела на меня в упор.

— Ответь, — кричал я, — ответь сейчас же, что там не оптимистично, и откуда тебе знать, что оптимистично, а что — нет?

Раздался смех. И тут я принес неореализму самую разнузданную и одновременно раболепную присягу: я ударил ее по роскошному бедру, завершив этим публичную сцену между мужчиной и женщиной, обожающими друг друга. Она повернулась, пытаясь выбраться из круга, слово «Камбера» играло на ее губах, и я, подражая героям этой картины (о, эти страстные французские фильмы, смотри в фильмотеке Габен — Морган), так схватил ее за плечо, что она вскрикнула. Кто-то ударил меня по руке:

— Эй, парень, не зарывайся!

— Сейчас же отвечай, что я должен переделать? — Она молчала, потирая плечо. — Доконать меня решила? Спасти меня вздумала? Несчастная!.. Больше не стану писать для тебя…

— Не пиши, — мудро рассудил какой-то филателист.

— Тебе нужно, чтобы я писал глупости? А я вот не могу… Не хочу…

— Да пиши ты что угодно! — не выдержала Тинибальда. — И катись ко всем чертям со своими идеями!

Наконец она выговорила решающую фразу.

Я дал ей перейти дорогу, но тут же бросился за ней сквозь расступившуюся толпу. На террасе открытого кафе эстрадный оркестр играл «На персидском базаре». Я не видел, сколько человек бежало за мной, не обращал внимания на машины; водители ошеломленно тормозили. Тинибальда свернула к кинотеатру «Трианон», и я вдруг вспомнил, что утром она собиралась посмотреть «Дилижанс». На смену золотому веку кинозвезд пришел первый вестерн. Я не мог оставить ее одну. Я не мог упустить первый в ее жизни вестерн. Я крикнул:

— Погоди! Я с тобой! Не ходи без меня!

Она не оборачивалась, вокруг смеялись, подгоняли меня, то и дело раздавалось: