Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Хватит, Ион… довольно ты сидел сложа руки. Пора приниматься за дело.

Ион изумленно глядел на них. Как они догадались, что ему пора приниматься за дело? Он сознавал, что ему недостает именно этого. Он даже ощутил это приятное расслабление мышц, когда берешь в руки косу, смотришь на высокую, мокрую от росы траву и знаешь, что через мгновенье мышцы снова напрягутся. Нет ничего равного этому наслаждению, оно лучше, чем первые три стакана вина; быть может, только любовь дает душе такой сладкий покой.

— Скоро уборка, Ион, — продолжал Константин. — Пшеницы у нас урожай большой. Нам нужны рабочие руки.

— Стало быть, вы берете меня на поденную работу?

Друзья рассмеялись.

— Этого нельзя. Ты подашь заявление, и мы примем тебя в колсельхоз. Сделаем тебя коллективистом на диво.

Ион задумался.

— Какое же заявление подавать?

— Общему собранию.

— И вы думаете, меня примут?

— Об этом и говорить нечего. Примут, не сомневайся.

— И венгры?

— Ну, а как же?!

Ион снова в раздумье помолчал. Для него все это было еще не вполне ясно, но если он будет работать, то, возможно, ему станет легче.

— Как надо писать это заявление? — хрипло спросил он, боясь, как бы друзья не прочли его мысли: ведь он не намерен долго оставаться с ними и соглашается только потому, что ему необходимо работать, иначе он за это время сойдет с ума.

— Да оно написано. Ведь ты имеешь право: земля твоя в общем хозяйстве. Ты должен только подписать.

Ион Кирилэ подписал заявление, а потом прочел его, запинаясь на некоторых незнакомых, непонятных словах, но друзья не дали ему долго раздумывать. Да он и сам не имел охоты расспрашивать: из вопросов рождаются разговоры, а разговоры вызывают новые вопросы, и так далее, пока все не начинают видеть тебя насквозь, как будто ты стеклянный.

— Завтра вечером общее собрание. Будем обсуждать план уборки колосовых.

— Чего?

— Ну, жатвы. Обсудим и твое заявление, и с завтрашнего вечера ты член колсельхоза, а с понедельника примешься за работу.

— Вот как!

— А то как же?

А Ион думал лишь одно: «Чего же я радуюсь! Ведь это все ни к чему».

— А теперь пойдем, посмотришь наше хозяйство.

Втроем они пошли к верхнему концу села, где пойма Муреша суживалась и где были расположены огороды. Молодые девушки пропалывали раннюю капусту. На огромном участке другие девушки, кажется, еще моложе, маленькими тонкими мотыгами пололи лук.

Потом они по знакомой Иону еще с детства тропинке поднялись в гору и прошли сквозь кусты терна и шиповника. В высокой, редкой траве прятались побеги ежевики, столько раз царапавшие ему до крови ноги, когда он был ребенком. Перебрались через Козий овраг, где в старину пасли коз, и вышли на Подень — высокую, довольно обширную, ровную как ладонь площадку. Там, почти на сорока гектарах, не росло ничего, кроме превосходной кукурузы с широкими, отливающими синевой листьями. Порой, когда они проходили мимо вытянувшегося вверх, зацветшего раньше времени стебля кукурузы, с него слегка осыпалась пыльца. На краю поля слышались веселые голоса, кто-то крикнул:

— Председатель идет…

Они подошли к людям, которые, не прерывая работы, здоровались с председателем. Константин нагнулся и, раскидав рукой свежую, только что вскопанную землю, мягкую и теплую на ощупь, раздраженно крикнул:

— Сколько раз я вам говорил, чтобы вы не окучивали?

— Да, да. Ладно, мы уже не окучиваем.

— Вы все так говорите, а у половины кукурузы на корнях такие кучи, что хоть сиди на них, как на стуле.

— Ну, ладно, ладно, этого больше не будет. Не кричи…

— Вот теперь и разбрасывайте кучи. Иначе не приму ведомость, и вы останетесь без трудодней.

— Будь добр, не грози… Я и сам дело знаю… Да отучить людей не так-то просто, это ведь не рот вытереть.

— А зачем ты им позволяешь?

— У меня не тысяча глаз.

Ион Кирилэ не понимал, почему так возмущается председатель, почему бригадир Октавиан так сердито смотрит на него. На краю поля он увидел Марику. Она шла согнувшись, глядя на корни кукурузы и с ожесточением подрезая частый сорняк, упрямо зеленевший даже в тени, отбрасываемой на него широкими листьями кукурузы. Только один раз она украдкой взглянула на Иона из-под повязанного по самые брови платка и чуть кивнула в ответ на его безмолвное приветствие. Никто не заметил этого короткого обмена взглядами, и Ион понял: они должны скрывать, что смотрят друг на друга, — и это очень плохой признак. Сейчас, увидев работающую Марику, он опять проникся мучительной уверенностью, что вернулся в село лишь ради нее, что только с Марикой его жизнь имеет смысл; ему даже думать не хотелось, как он будет жить без нее. Не обманывался же он десять лет, беспрестанно призывая ее и во сне, и в бессонные ночи; ни о ком он столько не думал, сколько о ней, никого не звал в своем одиночестве с такой тоской, с таким страданьем, как ее. И вдруг теперь — ничего? Это невозможно, надо подождать, пока она решится уехать с ним, и только тогда можно будет все позабыть, потому что из его жизни исчезнет то, что постоянно напоминает ему о прошлом. Тогда не будет уже так важно, простили его люди или нет, тогда он даже станет меньше страдать от воспоминания об убийстве, и, быть может, удастся забыть об этом. Он хотел бы даже сейчас подойти к Марике, взять ее за руку и увести, но этого нельзя было сделать. Он услышал, как Константин говорит ему.

— Ион, возьми мотыгу и покажи им, что ты еще не забыл, как ее в руках держат.

Ион повиновался, но без всякой охоты. Кто-то подал ему мотыгу. Он бессознательно погладил ее лоснящуюся от долгого употребления рукоятку и пристроился с краю к группе полольщиков. И вдруг ему стало необыкновенно легко на душе. Как всегда, когда в следующую секунду предстоит начать работать, по всему телу Иона пробежала дрожь нетерпения. Он с силой выдохнул воздух и вонзил мотыгу в землю. Прошел несколько шагов, срезая сочный сорняк, и тихонько, так, чтобы никто не слышал, засмеялся, вспомнив, сколько раз за эти десять лет ему снилось, что он — на прополке и что широкие листья кукурузы ласково задевают его по щеке; даже запах листьев, тяжелый, чуть тошнотворный, он тогда ощущал и смеялся тихонько, про себя, потому что любил и запах, и сухой шелест кукурузы. Все остановились и серьезно смотрели на него, но он этого не заметил. Он словно чудом забыл об окружающих, забыл даже, что в нескольких шагах находится Марика и, может быть, тоже смотрит на него. А после, положив на землю мотыгу, он был недоволен, как голодный, который отведал излюбленного кушанья, а кто-то убрал от него блюдо.

В эту ночь, отделявшую Иона от дня, когда он должен был предстать перед людьми, он спал плохо, и его мучили тревожные сны. Он снова увидел, как заколол Альберта, и, даже проснувшись, чувствовал приторный запах крови, и все вытирал руки простыней: они казались ему липкими. Потом сон опять сморил его, и он еще раз увидел себя на суде: дрожа и вздыхая, он слушал прокурора, который указывал на него пальцем и гневно кричал: «Не достаточно ли миллионов жертв расовой ненависти, которые принесла война? Неужели нужны еще и другие жертвы?» И опять, как тогда, ему захотелось умереть, и, когда он проснулся, ему сдавило горло от омерзения к своей собственной жизни, точь-в-точь как тогда. Снова задремав, он увидел во сне, как его везут в тюремной машине; потом в поезде, где его сторожил часовой; как он входит в ворота тюрьмы; как дни и ночи томится в темной, грязной камере, вместе с людьми, которые хвалились совершенными ими убийствами.