Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Так его и нашли мать и Джену Пэдурян, который только час назад приехал со станции, услышал, что Ион вернулся, и поспешил к нему. Перепуганная старуха завопила: «Господи, помоги!» Джену Пэдурян крикнул, чтобы она лучше принесла ведро воды, и попытался поднять Иона, но тот был тяжел, и, казалось, жизнь покинула его. Джену подсунул ему под голову три подушки и вылил на него целое ведро воды.

Ион Кирилэ открыл мутные, безжизненные глаза и взглянул на них, не узнавая. Он простонал: «Не мешайте мне умереть», — как сказал бы: «Не мешайте спать».

— Ион! — дико взвизгнула Сусана и принялась его трясти.

— Чего ты, мама? — недоуменно спросил он.

— Встань! Что с тобою? Очнись!

Ион тяжело поднялся и сел на край кровати. Посмотрел на них и вздохнул.

— Добрый день, Джену! Приехал?

— Приехал, Ион. Что же это ты пугаешь людей…

— Как поживаешь, Джену?

— Хорошо, а ты?

— И я хорошо.

Потом он увидел, что его рубашка промокла, и пригладил рукой волосы, с которых капала вода. Попросил у матери полотенце и рубашку, вытерся и переоделся. Он двигался просто и естественно, обходя лужу посреди комнаты, как будто не случилось ничего необычного.

— Ну и ждал же я тебя, Ион, — сказал Джену Пэдурян, с трудом приходя в себя после испуга. Он перезабыл все слова, которые приготовил по дороге сюда, уже не мог их вспомнить и говорил, что в голову приходило. Джену был такой же, как и все местные крестьяне: сильный, кряжистый, хотя, пожалуй, лицо у него было несколько более открытое, а ум — более живой, чем у других. В молодости он был большим забиякой, и на его левой щеке остались, на память о прежнем буйстве, шрамы от ножа, но они ясно выступали, только когда он сердился или сильно волновался, как сейчас.

Ион Кирилэ с усталой улыбкой смотрел на друга, удивляясь, что у него нет сил радоваться этой встрече, о которой он так мечтал.

— Ну и ждал же я тебя, Ион! — повторил Джену.

— Почему ты меня ждал?

— Ты еще спрашиваешь!

— Никто меня не ждал.

— Скажешь тоже! Да бедная тетка Сусана дни и ночи о тебе вспоминала. А с Константином сколько мы толковали и думали, что вот ты приедешь домой… Будешь жить как человек, вместе с нами, в колсельхозе…

— Вы, может быть, меня и помнили, а другие забыли.

— И другие не забыли, Ион, да ведь ничего нельзя было сделать. Должен же ты это понять. Судьба соткана не из одних белых нитей.

— Моя судьба черна, как земля.

— Ион, ты же знаешь, что на этом свете, пока человек жив, все можно залечить.

— Не все, Джену. Кое-что не залечишь никогда.

— Все вылечишь, если захочешь.

— Ты говоришь — если захочешь. — И вдруг он вскочил и отчаянно крикнул: — Джену, хоть ты не мучай меня.

— Ты сам себя мучаешь, Ион, — медленно сказал опечаленный Джену.

Ион снова опустился на край кровати и закрыл лицо руками, не желая больше говорить. Джену тоже молчал, понимая, что те слова, которые он приготовил, еще нельзя произнести, а тех, которые нужно бы сказать, он пока не знает. Он был такой же крестьянин, как другие, и так же, как другие, был убежден, что больше всего надо оберегать Иона от воспоминаний. Ион в полной мере искупил свое преступление, потеряв в конце концов и женщину, из-за которой убил человека. А то, что Джену услышал от Иона, еще больше подкрепило эту уверенность.

Пока они спорили, Сусана слушала их, застыв на месте. Теперь она машинально приготовляла еду: принесла хлеб, свиное сало, лук, миску с брынзой, потом бутылку водки и две стопки. Она испуганно поглядывала на Иона и Джену. В душе она сравнивала сына с погибшим от морозов деревом, у которого весной лишь одна ветка дала почки, а теперь и эту ветку точит изнутри черный червь. Может быть, только Джену сумеет уничтожить этого черного червя, и тогда из почек вырастут листья и цветы, и дерево, мало-помалу обновляясь, оживет.

— Садитесь, милые, закусите…

Они сели за стол, в молчании чокнулись и начали есть. Никто из них не отваживался возобновить прежний спор или завести новый. Джену Пэдурян знал только, что ему следует подождать, а Ион Кирилэ, у которого не было лучшего друга, чем Джену, тоже ждал минуты, когда сможет заговорить.

И почти бессознательно, сам удивляясь своему хриплому, глухому голосу, Ион сказал:

— Вот какие дела, Джену, мне надо уйти куда глаза глядят.

Джену внимательно поглядел на него и не сразу ответил. Ион подумал, что он либо не расслышал его слов, либо ему нечего ответить. То ли из-за двух стопок водки, то ли потому, что возродилось его прежнее решение, он продолжал более твердо и оживленно:

— Здешняя жизнь уже не для меня.

— Почему же это?

— Ты сам хорошо знаешь.

— Не знаю.

Джену перестал есть и, не сводя глаз с Иона, говорил грубовато, как будто внезапно озлобившись. Иону показалось, что ему ясна причина неожиданной резкости друга, и он сказал:

— Нет, знаешь. Ведь я убил Альберта. Люди меня не простят. Румыны, может, и не будут об этом так уж много думать. Но венгры не простят мне никак.

— Все тебя простили.

— Нет, не простили. Невозможно, чтобы простили все.

— Ты за свой грех поплатился.

— Как я за него поплатился? Ведь Альберт не ожил!

— Ты думаешь, кто-то еще помышляет о мести? Тебе кто-нибудь угрожал? Показывал на тебя пальцем на дороге?

— Нет.

И Ион Кирилэ поразился тому, что это правда и что это не пришло ему в голову раньше. Но эта правда все же не могла его обрадовать именно потому, что он и не ожидал ничего такого, о чем говорил Джену. И если даже поверить этой правде, то ее все-таки недостаточно: пока хоть один-единственный человек может смотреть на него с подозрением, пока существует хоть неодушевленный предмет — дом Альберта, или колодец на перекрестке, или даже это имя — Альберт, которое носят столько людей, он не в состоянии поверить, что все окончательно забыто. Возможно, люди примирятся с ним, но в их душе останется след, и кто изгладит его? Только Марика может изгладить этот след, но Марика больше не хочет идти за ним. Опасаясь, чтобы друг не разгадал его мысли, он заговорил:

— Ведь я тебе рассказал, как было с Пети Ковачом, — он и не взглянул на меня. И по дороге, когда я шел к дому, все выходили и здоровались со мной, только Ковачи не вышли, и из венгров со мной говорят одни Сабо; они в родстве с Яни Надь, а с Ковачами не ладят.

— И цветы не все сразу расцветают.

— Вот именно.

— Привыкнут к тебе и Ковачи. Войдешь в колсельхоз, займешься делом, как все, и будешь жить.

— Без Марики?!

На этот раз он уже твердо знал, что лишь обольщался, надеясь, что она может решить его судьбу.

— О Марике ты больше не можешь думать. У нее муж и дети.

— Без нее я жить не могу.

Если бы он мог сказать чистую правду, то признался бы: «Раз и она не прощает меня, то как я могу поверить, что простили другие?» Но он предпочитал лгать, ибо надеялся, что эта ложь укроет его даже от самого себя.