Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Ион слушал, теряя терпение. Не в силах больше сдержаться, он крикнул:

— Матушка, как Марика?

— Хорошо, сыночек, — растерянно ответила мать. — Работает в бригаде Октавиана…

— Да будь она неладна, эта бригада Октавиана, я спрашиваю о Марике…

— Родимый мой, я же сказала тебе, что хорошо. Здорова. Как раз сегодня ее видела. Она поздоровалась со мной и спросила, как я поживаю. — И, внезапно решившись, старуха сказала со всей мягкостью, на какую только была способна: — Сынок, не думай больше о Марике.

— Почему? — вскрикнул он, и Сусана в темноте увидела, как он приподнялся на постели.

— Она замужем, бедняжка, — все так же тихо и ласково ответила мать. — У нее трое детей…

— Как — замужем?! Как — трое детей?!

— Да что же было делать бедной девушке, — ведь и мать ее умерла в том же году. Она осталась одна как перст. Родственники на нее косо поглядывали.

Ион рухнул на постель, зарылся головой в подушку и больше не произнес ни слова. Так он лежал весь день и всю ночь. И только на второе утро встал, умылся, оделся, пошел в сад и там, сидя под кустом жасмина, курил и молчал; он никого не хотел видеть. Вечером поднялся, вошел в дом, съел несколько ломтей хлеба и ушел. Мать проводила его испуганным взглядом. Ион вернулся под утро, усталый, обессиленный, его одежда и башмаки были мокры от росы. Он бросился на кровать и проспал до самого вечера.

Когда мать вернулась с работы, Ион попросил ее уложить его одежду в старый деревянный сундучок, тот, что он брал с собой на военную службу, — он уходит.

— Куда ты хочешь идти?

— Куда глаза глядят.

— Не уходи, Ион! Я говорила с председателем, твоим двоюродным братом. Ты тоже вступишь в колсельхоз.

— Что мне там делать?

— Работать, как все работают.

— Я не могу работать, как все…

— Не уходи, Ион, родной! Не покидай меня одну. Довольно я плакала с тоски по тебе… — Она с отчаянием стиснула его руку. — Наладится и твоя жизнь, сыночек, все пройдет. Ты тоже женишься. У тебя будут дети. Как-нибудь… Не уходи: ведь тогда я совсем осиротею, незачем мне на свете больше жить…

Прижавшись головой к груди сына, старуха горько рыдала. Он легонько погладил волосы матери, потом осторожно высвободился из ее рук и со вздохом сел на край кровати, как будто его внезапно покинули последние силы.

— О господи! Матушка… — пробормотал он медленно и грустно. — Что ты говоришь… Мне жениться, иметь детей… На ком я женюсь? От кого у меня будут дети?

— Найдешь и ты человеческую душу.

— Не найду я больше никого, матушка. Погублена моя жизнь, ее уже не поправишь.

— Ох, что ты говоришь, сынок… Думаешь, бедная Марика по своей охоте вышла за Денеша? Он из Делурень. Разве у нас в селе кто-нибудь женился бы на ней?

— Я женился бы.

— Ты был далеко, милый… А она осталась одна на свете…

— Почему она меня не дождалась?

— Ну, если бы у человека сердце было железное, то, может, и дождалась бы, да ведь оно не железное…

— И я тоже не железный…

— Не суди по себе. Она женщина, женщины слабее. Они не могут вытерпеть то, что вытерпит мужчина…

— Кто знает, что может вытерпеть человек?!

— Так, сыночек, так…

Сусана понимала, что, только вызывая сына на разговор, она может надеяться, что он откажется от своего страшного решения. И она еще долго беседовала с ним, постепенно внушая ему спокойствие и смирение. В конце концов благодаря настойчивой мягкости матери Ион оставил мысль об уходе. Что будет он делать завтра, послезавтра, позднее? Как сложится отныне его жизнь? Откуда ей знать? «Что-нибудь он будет делать, — кротко повторяла она, не имея в виду ничего определенного, — как-нибудь да обойдется!» И она старалась, чтобы голос ее звучал нежно, ласково. Материнский инстинкт подсказывал ей, что сын не поверил бы ни одному слову, если бы она говорила о чем-нибудь определенном, что теперь он верит только нежности и ласке. И он поверил, что все как-нибудь обойдется, он будет что-то делать, и покорился.

И когда позднее пришли председатель, Константин Кирилэ, и Петре, Ион как в смутном сне — не в силах думать, ничего не желая, без радости и без веры — сказал:

— Как живу? Хорошо!

И на другой день, и на третий, и еще с неделю Ион Кирилэ жил как в смутном сне, не в силах думать, ничего не желая — ни есть, ни пить, ни дышать. Им руководили только неясные, точно у больного, бессознательные побуждения. Он выходил во двор и целыми часами смотрел на шелковицу, росшую возле хлева; потом шел в глубь сада и, прислонившись к стволу ореха, снова долгими часами не сводил глаз с пробивавшейся вдоль изгороди чахлой травы, — казалось, он следит, как растут стебельки из расселин почвы. Если ему случайно попадались оставленные матерью хлеб и сало, он машинально начинал есть, если не попадались, — целый день не ел и не испытывал голода. Вначале им владело отчаяние, потом — решение уйти куда угодно, лишь бы не оставаться в селе, где с каждым уголком, с каждым деревом, с каждым кустом были связаны воспоминания. Когда же и это решение рассыпалось прахом, как рассыпается по земле среди сорняков обрушившаяся ветхая стена, — тогда не осталось уж ничего, и его разум перестал работать.

Через неделю он, не слишком ясно сознавая, что делает, в полдень вышел за ворота и зашагал куда-то по дороге. Он не спеша брел под палящим солнцем, не чувствуя зноя. Куры, полузакрыв глаза, дремали под изгородями, разморенные дети играли в тени садов; село казалось пустым; стояла такая тишина, что в неподвижном воздухе можно было услышать, как оседает на листья пыль.

Не отдавая себе ни в чем отчета, он добрался до другого конца села. Там, у подножья холма, в тени старых акаций, стоял выложенный камнем колодец. Ион наклонился и стал пить воду из горсти, не потому, что хотел пить, а просто потому, что этот жест запечатлелся где-то в глубине его памяти и ничто не мешало его повторить. Он стоял, согнувшись над колодцем, и вдруг услышал голос, который заставил его выпрямиться, сесть на вылезший из земли корень акации и прислушаться.

Женщина бранила детей.

Ион Кирилэ прислушался и что-то затрепетало в его душе. Он подождал еще, и до него донесся звук приближающихся шагов. Ион узнал эти шаги. Он вышел из-за акаций и смотрел на подходившую к нему женщину; она несла завязанную в узелок еду и горшок, от которого поднимался пар.

— Добрый день, Марика! — сказал он.

— Добрый день, Ион! — ответила она. — Вернулся домой?

— Вернулся.

Женщина улыбалась. Улыбка у нее была та же, что десять лет назад, но лицо изменилось: осунулось, потемнело, вокруг глаз и рта залегли морщинки.

— Мне сказала твоя мать, что ты вернулся. Я так рада! — И в ее голубых лучистых глазах блеснули слезы.

— Как ты живешь, Марика?