Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Сначала Ион и Петре шли молча. Наступил час ужина. Люди уже не сидели во дворах, а собрались вокруг стола. Затихла и насытившаяся птица, отыскивая в курятнике место для ночлега. Еще некоторое время будут изредка слышаться шаги, кто-нибудь вполголоса покличет корову в хлеву или собаку, потом все лягут и тотчас же крепко заснут. Только неугомонная молодежь направится парочками в тенистые сады. Ион Кирилэ подумал об этом, и его охватила печаль, та печаль, которая овладевала им в более спокойные из проведенных в тюрьме дней, когда раскаяние и горе уже немного стихли и он обрел силы, чтобы страстно желать вернуться домой, к дорогим людям, к любимой, к друзьям. Лежа с открытыми глазами на жесткой тюремной койке и не отрывая взгляда от потолка, он видел там то, что сейчас увидел наяву, и эти картины не приносили ему никакого облегчения, а лишь отгоняли покой, без которого он не мог существовать. Отчаяние уже не разило его как молния, но засасывало, точно трясина. Тогда Ион целыми днями, неделями молчал, машинально работал и ел, не сознавая, что он в тюрьме, что его сторожат часовые; тоска держала его в одиночестве, более безысходном и беспросветном, чем любая темница.

Стемнело. При бледном мерцании звезд можно было лишь угадывать в темноте силуэты домов, а людей во дворах выдавал звук шагов или слова, сказанные тихим, словно слышавшимся сквозь сон, голосом.

— Ты не домой, Петре? — спросил Ион Кирилэ.

— Нет. Я провожу тебя, хочу еще поговорить. Я велел, чтобы жене сказали.

— Значит, ты женился, Петре! — рассеянно сказал Ион.

— Женился.

— И как тебе живется?

— Спасибо. Неплохо.

— А дети есть?

— Есть. Два мальчика.

Эти слова, которые Ион почти тут же забыл, как бы отрезвили его. Он быстро спросил:

— Я и не спросил тебя… Как матушка?

— Ну, тетка Сусана ничего. Немножко постарела…

— Да. Ей, бедняге, уже за пятьдесят. А как она живет?

— Хорошо… Она при гусях.

— Как это — при гусях?

— На ферме. У нас сотни четыре гусей. Она за ними смотрит.

— Одна?

— Нет, там еще две девчушки. Одна как раз дочь Джену Пэдуряна, Аника, самая старшая.

— У Джену такая большая дочка?

— Ей семнадцатый год.

— Ну, ну, — буркнул Ион Кирилэ. Ему было трудно свыкнуться с тем, что его мать постарела, что у Джену Пэдуряна — взрослая дочь, что есть ферма, где откармливают четыре сотни гусей. Он волновался, но как-то оцепенел и в то же время испытывал странное, похожее на испуг, нетерпение. Ему хотелось, чтобы все это происходило во сне, и вместе с тем он боялся, что это окажется сном. Он раздраженно спросил:

— Как же это они могут каждый день откармливать четыреста гусей?

Петре Манца засмеялся.

— Они их не откармливают. Гуси и без того жиреют.

— То есть как?

— Уж там свое дело знают: на курсах учились. И книги у них есть. Да еще иногда наезжает из Тыргу-Муреша специалист, уж он-то на этом собаку съел.

— Вот оно что, — нервно усмехнулся Ион Кирилэ, который ничего не понял. Все, что касалось гусей, — это пустяки, и для Петре Манца и других, вероятно, имело не больше значения, чем вопрос, пить ли воду из стеклянного стакана или из глиняной кружки; но для Иона это было чем-то непостижимым, он не мог об этом даже помыслить.

И он опять умолк, подавленный грустью, отравлявшей его душу сладким ядом, грустью, в которой за последние десять лет словно расплавились все его желания.

Наконец, в отчаянии и в страхе, он выговорил неотступно преследовавший его вопрос, которого он избегал, как избегают совершить на глазах у всех тяжкий проступок:

— Петре, а как Марика? — и почувствовал, что его губы словно обожгло крутым кипятком.

Петре, на секунду остановившись, ответил не сразу, и Иону Кирилэ стало ясно, что произошло несчастье. Вот почему ни мать, ни Джену, ни Константин в своих письмах никогда не упоминали о девушке.

— Хорошо, — смущенно ответил Петре.

— Жива?!

— Ну конечно, жива! — И Петре быстро прибавил. — Видать, твоя матушка еще не вернулась, у вас темно.

Ион Кирилэ не совсем уразумел, почему Петре понадобилось переждать и подумать, прежде чем ответить, что Марика жива, и почему он быстро заговорил о другом. Конечно, случилось несчастье, и Петре боится сказать ему. И сам Ион побоялся спрашивать дальше.

— Вижу, что темно, — сказал он.

Они вошли во двор. Здесь ничего не изменилось. На дверях в сени теперь не было замка, а только старый деревянный засов, который открывался снаружи. И, как водится, в знак того, что никого нет дома, к двери был прислонен старый истрепанный веник. Ион и Петре уселись на завалинке у порога.

Ион Кирилэ устал. Безрадостно рассматривал он двор, в котором прошло его детство и юность.

Было темно, и очертания расплывались, но он знал здесь все и без труда угадывал. Там, перед домом, стояли две раскидистых яблони, ветки которых заглядывали в окна, а ближе к хлеву росла старая шелковица; как-то раз летом в один из ее сучьев ударила молния, и он засох, но по-прежнему торчал вверх, — черный, безжизненный, будто его навеки подвесили к небу. Был на своем месте и курятник, все такой же покосившийся, точно прижавшийся в страхе к хлеву; куча дров, как обычно, в глубине двора; и разворошенная с одного краю, похожая на гигантский початый каравай хлеба, копна сена. Все было таким, как и прежде, каким рисовалось ему в воспоминаниях, но теперь не радовало Иона.

Ион молчал; молчал, сидя рядом, и Петре Манца. Они закуривали третью или четвертую цигарку, когда послышались торопливые шаги, калитка распахнулась, и вошла Сусана Кирилэ, крича:

— Ион, Ион, где ты?

Ион встал и пошел ей навстречу.

— Здесь, мама. Я вернулся домой.

Они остановились, не дойдя на шаг друг до друга, вглядываясь в темноту. И вдруг Ион нагнулся, упал на колени, схватил руку матери и с плачем стал целовать ее.

— Я вернулся, мама… Вернулся, — бормотал он, а мать гладила его по голове.

— Ион… Пойдем в дом, Ион…

Они вошли в дом, — впереди Сусана, за ней Ион, за ним Петре Манца. Сусана засветила лампу и повесила ее на вбитый в балку над столом гвоздь. Затем принесла в ушате воды и, пока Ион умывался, стояла возле него, держа в одной руке полотенце, а в другой — мыло.

— Садитесь, — сказала она. — Я пойду приготовлю чего-нибудь поужинать.

— Не надо, матушка, не трудись, это вовсе не к спеху… Лучше поговорим…

— Нет, Ион, сначала поешь: ведь ты пришел издалека…

Несколько секунд они в смущении грустно молчали, словно лишь сейчас вспомнив, откуда он пришел. Мать не сводила с Иона глаз. Петре Манца поворачивался то к Иону, то к старухе; ему все хотелось что-то сказать, но слова не шли с языка. Ион Кирилэ сел у стола, вздохнул и ответил:

— Да. Я пришел издалека…

Закрыв глаза руками, Сусана быстро вышла. Петре уселся против Иона, протянул ему табакерку, и, пока Сусана хлопотала в сенях, они молча курили. Потом мать накрыла стол скатертью, опрокинула на блюдо мамалыгу, ниткой нарезала ее на ломти, поставила рядом зеленый лук, чугунную сковороду с брынзой, обваренной кипятком и перемешанной с хлебом, и пригласила их поужинать. Петре Манца, чтоб не обидеть хозяев, немного поел, а потом начал расспрашивать тетку Сусану о том о сем, но все о вещах, которые не имели ничего общего с обуревавшими ее в этот вечер мыслями. Старуха отвечала ему тихо и немногословно, не сводя глаз с Иона. Он ел жадно, но по его лицу нельзя было понять, доставляет ли ему еда удовольствие.