Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Наступил прохладный вечер, напоенный ароматом трав и зрелых плодов. Без устали стрекотали сверчки, а в темной листве порхали вспугнутые птички. И в тот вечер, который гостям запомнится на всю жизнь, наш дед открыл свою душу. Первым делом он развязал язык и набрался духу, а произошло это благодаря кстати выпитой стопке.

Гости сразу же удивились отваге музыканта. Увидев их, он еще издалека стал улыбаться им во весь рот, не преминув похвалиться своим знакомством перед собравшимися односельчанами:

— Эге-ге! Добро пожаловать!

— Рады вас видеть, дедушка Илие, — улыбнулась девушка. — Видите, мы сдержали свое слово.

— Вижу! Недаром нынче утром на пороге моей хаты орал петух. Я и говорю бабке: Мать, послушай-ка, что это нам рассказывает кочет. Кажись, опять профессор с девушкой придут к нам. Только теперь мне самому охота вас помучить, — закончил он, подмигнув девушке.

Он сел на старую скамейку под вишней и удовлетворенно вздохнул.

— А вы приехали в самую пору, дорогие мои, и перво-наперво я хочу сказать вам хорошую новость: я уже не сторож, а чабан. Даже, как говорится, вроде главного над чабанами. Так порешил народ на собрании. И я так думаю, что правильно люди порешили. Человек должен делать то, что он лучше всего умеет. К примеру, я: чабаном я на свет родился, чабаном должен и помереть. Хоть на старости лет хочу попробовать, что значит настоящий свободный чабан, без хозяина над собой. — Затем, негромко рассмеявшись, дед Илие признался: — Видать, недаром я нынче пропустил стопочку сверх положенной меры…

Бедный дед Илие, если бы он знал, что даже это шутливое признание было записано на хитрой ленте магнитофона! А гости считали, что лучше и не представить деда публике. Сам представился! А что до песни, которой они от него ожидали, то все получилось самым естественным образом. Начав с размышлений о том, какое счастье быть чабаном «без хозяина над собой», он затем опечалился, вспомнив тяжелые дни своей молодости.

— Коли желаете знать, — начал он, с трудом подбирая слова, — моя песня о чабане, что потерял своих овец, старинная песня, нет ее старше. Мало кто из стариков ее помнит. А я эту песню кое-когда разукрашивал, свои слова вставлял. Потому как человек всегда накапливает у себя в сердце, что ближе всего к его жизни, ко всем его горестям. И у меня тоже пропали овцы, как у чабана в песне, только не волки их сожрали, а злые и жадные люди. Пятнадцать лет я пас овец у одного Чордя из нашего села, а когда женился и попросил отдать мне овец, которых заработал своим трудом, то Чордя даже не захотел меня слушать. Ночью он со своими дружками прирезал всех моих овечек, зажарили их и съели. А потом он сказал, что их волки загрызли.

Дедушка вздохнул, попробовал свою свирель и перед слушателями начала развертываться повесть о днях его молодости. Им казалось, что они видят, как он скитается по холмам и долинам в поисках своих овец. Словно человечья душа, свирель то печально стонала, то грозно проклинала подлых грабителей. Когда умолкала свирель, раздавался чуть хрипловатый голос певца, умолявшего о помощи:

Вдруг в звуках свирели послышалась радость: чабан увидел на лесной прогалине что-то темное. Но, увы! Это не овечки, а всего лишь пни. И вновь рыдает сердце нашего деда…

Та часть песни, где говорится о том, как бедный чабан нашел кости и остатки мяса у погасших костров, прозвучала особенно трогательно. В сумерках нельзя было разглядеть выражения лица старика, но, без сомнения, по его седым усам и глубоким морщинам струились такие же горькие слезы, как тогда, в молодости. Тихий летний вечер помог ему со всей полнотой излить душу и проявить свое дарование.

Когда дедушка кончал песню, в голосе его появились суровые нотки:

В тот вечер, напоенный ароматом свежей травы, когда приехавшие издалека гости наслаждались песней и игрой свирели, дед Илие не раз сетовал:

— Так-то оно! Соловей — птица вольная! Вот бы сейчас сюда аппарат с лентами. Послушал бы он меня да передал всему свету песню деда Илие Корбя…

Перевод с румынского А. Исадченко.

«Дорогие товарищи, вечером я гнал корову домой, но вы сами знаете, какие коровы бешеные, когда у них теленок… Корова побежала, а на земле вилы валялись, она и напоролась. А за все в ответе я. Во всем он меня теперь упрекает. «Не смотришь», — кричит. Схватил кнут да как хлестанет меня по лицу. А по воскресеньям заставляет меня мыть ему ноги, потому что у него, дескать, болит поясница, а ему надо идти причащаться. А когда я отказался мыть, потому как у него на это жена есть, он снова хотел меня побить. И побил бы, кабы в это время его не позвали на улицу. Намучился я в этой жизни, не могу я больше здесь оставаться. Прошу вас, товарищи, помогите…»

Мозеш Фенеш, председатель колсельхоза, уже немолодой, седоволосый человек, изумленно поднял голову от листа бумаги, исписанного крупными, корявыми буквами, и пожал плечами. Не понимаю, что это за заявление? И какими словами начинается-то! Все остальные заявления написаны коротко и ясно: «От такого-то. Примите меня в коллективное хозяйство».

— Что же это такое? — вскипел он. — Человека бьют кнутом. Слыханное ли дело? В наше-то время! И почему этот несчастный не ответил обидчику тем же? Кнутовище о двух концах, да и кулак есть у каждого человека!

Фенеш перевернул густо исписанный лист тетрадной бумаги. В конце письма стояла подпись: «Ференц Сакач, крестьянин-бедняк».

Но ведь село у них большое, живут там четыре тысячи человек! Разве упомнишь всех крестьян-бедняков?

Заявление это совсем расстроило и разозлило Фенеша. Ну что за беспомощное существо этот Сакач, который позволяет так обращаться с собой. Казалось, кто-то из далекого страшного прошлого взывал к нему: «Дорогие товарищи, не бросайте меня, возьмите с собой!»

— Товарищ Капор! — крикнул он в соседнюю комнату. — Кто принес заявление?

— Которое?

— Ну, этого самого Ференца Сакача.

— Не знаю, — отвечал скучающим голосом бухгалтер.