Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Б. ПОЛЕВОЙ

Москва,

февраль 1961 г.

Вода все текла и текла. Антоникэ подумал: «Опять не закрыли кран! Ну, попадись ты мне, только попадись, уж я возьму тебя, прохвоста, за горло, да загляну в твои глаза, да спрошу: «А кем были твой отец и твоя мать и чем сам ты до сих пор занимался?» Вот этого они не видят, это им неизвестно…»

Он шарит в темноте рукой. Найти зубчатый алюминиевый цветок крана никак не удается. Шум льющейся воды выводит его из себя. Сквозь синеватое окно, отчетливо вырисовывающееся на черном фоне, виден яркий свет двухсотсвечовой лампы и красный кирпичный прямоугольник стены, на которой дрожат под порывами ветра пожелтевшие листья плюща.

Сколько уж лет прошло с тех пор, как он впервые увидел эту глянцевитую стену и эти листья, что зеленели весной, становились почти черными в августе и желтели в середине октября?

Он нащупал кран, закрыл его и выругался. «Ну, попадись ты мне, только попадись! Лампочки они воруют, дверные ручки воруют, как будто на этом заводе теперь и хозяина нет!»

Их-то небось Филипаке не видит! И Ангел их тоже не видит… Конечно, ведь Ангела и Филипаке только его личная жизнь волнует, — им надо знать, что он делает дома в постели с женой!

Ему показалось, что стало слишком тихо. Не слышно было ни шума тигеля, сухого, прерывистого, как икота, ни стука роликов. «Черт возьми, заснули они, что ли?»

Захотелось пить. Ну вот, новое дело! Он пил большими глотками. Вода была ледяная, от холода заныли зубы. «Еще бы, сколько вытекло-то! Ну кто за все это платить будет, а? Добрый дядя? Эх, да разве Филипаке об этом знает? У Филипаке ведь одна забота — он, Антоникэ, — других нету».

Где-то поблизости шуршали линотипы. Звук был тонкий, усыпляющий, незаметный, — как будто едешь на трамвае. Здесь вокруг шла работа. Вот она, работа: мягкий шорох линотипов, икание тигеля и коварный стук роликов. Ночью и днем, непрерывно.

«Почему молчат ротационные машины?» Он сразу представил себе людей, склоненных над ними; напряженные, с покрасневшими от бессонницы глазами, они тянули за ручки, управляли клавиатурой, коротко затягиваясь наполовину выкуренными сигаретами. Его товарищи по работе… Потому-то Антоникэ и не согласился перейти в другую типографию. Здесь он ко всему привык. Он знал эту типографию, как свои карманы. Председатель профсоюза понапрасну советовал ему: «Шел бы ты, дядя Антоникэ, в «Национальную». А то станут над тобой люди смеяться, плохо ты себя здесь чувствовать будешь!» Но он не захотел уходить. Лучше уж позор, — только бы не бросать свой цех.

Ну и гадко же в эти предрассветные часы! Зачем он забрел сюда? Инспектировать, что ли? Да разве это его дело? Разве он, Антоникэ, начальство? Он пришел сполоснуть лицо холодной водой, и вдруг ему спать расхотелось. Услышал, что из крана течет вода, и вышел из себя.

«А что, если поймать его?

Да мне-то, собственно, какое дело? На что существует директор? На что Ангел? Они небось спят и не подумают прийти сюда вывести на чистую воду того, кто безобразничает…

Постой-постой, а вдруг ты не объективен? Вдруг ты пристрастен? Ты что ж думаешь, им до этого нет дела, думаешь, партия всех их здесь так, для мебели, держит, — и Филипаке, и председателя, и Пынтю? Как бы не так!

Нет, ты по совести рассуди, что ты все к ним придираешься! Пока с тобой ничего этого не случилось, — глаза у тебя не были такие зоркие. Ведь не развалится же от этого фабрика? Скажу им завтра — и все! Ну, пропало несколько лампочек, что ж тут такого? Поставят другие…»

А зачем он их защищает?

Зачем льет воду на их мельницу?

Разве его кто-нибудь защищал?

На него все навалились, напали безжалостно со всех сторон, хотели, чтоб он почувствовал, что «пролетарская мораль» — это не пустые слова, от них не отмахнешься. Чего только ему не говорили! Коммунист, мол, должен быть и таким и сяким, коммунист, мол, не имеет права ошибаться, — будто он не живой человек, будто он не из плоти и крови.

— «Постойте, братцы! Постойте, полегче! Разве я говорю иначе? Разве я сказал, что коммунист не должен быть до конца коммунистом?»

— «Ну, а раз так, значит?..»

— «Хорошо, но ведь это другой вопрос. Что общего между политикой и моей душой? Что ж, выходит, и это вас касается?»

— «Да, конечно, и это, раз ты на дурной дорожке!»

Он шел темным коридором. Почти ничего не было видно. Куда-то в глубь коридора, к словолитне, протянулась по полу желтая полоска света. Жар газовой печи чувствовался и здесь. Жар и этот сладковатый, давящий запах свинца, который знаком ему вот уже тридцать лет. Будто кто-то положил тебе на лицо тяжелую повязку и она тебя душит. В типографии как ни открывай окна — остается все такой же запах свинца. Напрасно, как курительные трубки, попыхивают вентиляторы, — они не могут до конца отсосать эту сладкую вонь. Чего только не делал профсоюз, чтобы улучшить вентиляцию! Попробуй проветрить эту лачугу Базилеску, выстроенную лишь затем, чтобы приносить доход! Базилеску-то не думал о людях, которые будут здесь работать. Эх, если бы его найти — где-то он сейчас? — да притащить за шиворот к «Дому Скынтеи», да показать ему типографию с наборным цехом величиной с перрон Северного вокзала, освещенным так, как будто здесь бал, — только работай!

Антоникэ обо что-то споткнулся. Чуть было не упал. Чертыхнулся. Зажег спичку и увидел три свинцовых чушки, выпавших из тележки Пырву. Металл слегка поблескивал, и здесь, на полу, свинец напоминал слиток золота, — словно это был один из золотых слитков Базилеску. Вот не заметил бы — тогда все! Разве трудно сломать себе ногу? А ведь здесь была лампочка; он нащупал выключатель. Над головой загорелся тусклый свет. Экономия, конечно, дело хорошее, но не такая, — тут и упасть недолго.

Он подошел к словолитне. Открыл дверь. Оттуда дохнуло удушливым жаром; свет ослепил его. Пырву и его помощник, обнаженные до пояса, стояли перед печью; ковшом с длинной ручкой они черпали расплавленный свинец и выливали его в прямоугольные формы.

— Ты потерял на дороге товар, — обращается Антоникэ к Пырву вместо приветствия.

— Закрой дверь, а то сквозняк! — кричит подручный, рыжий басистый парень.

— Какой товар? — спрашивает Пырву, бросая ковш.

— Ты потерял несколько таких вот чушек, — я чуть ногу себе не сломал.