Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Пырву все еще ждет ответа. Курить он кончил. Антоникэ так и не поднес сигарету ко рту. Он бросает ее. Говорить не очень-то хочется, в особенности при этом рыжем, который все еще переливает свинец.

— Как же это, Антоникэ?

— Да уж так. Домнику ты знаешь?

— Знаю, кто ж ее не знает!

— Ну вот, это все из-за нее. И из-за второй моей жены. Той, с которой я теперь живу; у меня от нее двое детей.

— Ну и что же?

— Так вот. Пришла она в профсоюз и в парторганизацию и нажаловалась на меня! Узнала, мол, что я живу с Домникой.

— А это не так?

— Да нет, так-то оно так. Только какое дело парторганизации и профсоюзу, что я с ней спутался?

Пырву поглядел на синие языки газа, немного помолчал и сказал:

— Хм! Кто его знает, Антоникэ. Может, и есть им дело. Она ж тебе законная жена, сам говоришь — двое детей у вас, дай им бог здоровья! Ведь это все не так просто… А ты здесь снюхался! И с кем? С этой девкой! Прости, что я так говорю, — тебе она нравится, — но кто с ней не спал? А ведь ты старый человек, пора бы уж и образумиться.

Вот тебе и на! Теперь этот тоже будет его судить, как Христа. Он пробует защищаться.

— Пусть так, Пырву, но разве я не выполняю свой долг?

— Может, и выполняешь, я ничего не говорю. Но твои поступки…

— Что за поступки, какие поступки? Почему они вмешиваются в мою личную жизнь?

Пырву вытер руки о лоснящиеся штаны и закурил новую сигарету.

— То есть как это так: твоя личная жизнь? Коммунист ты или нет?

— Коммунист.

— Если бы загорелась фабрика, тут, у меня, в словолитне, что бы ты сделал? Стоял бы сложа руки и говорил: «Мне-то какое дело, горит наверху, не мои машины горят!» Ну, что ты скажешь?

Наступило молчание. Подручный устал. Он положил ковш и вытер потный лоб цветным платком.

— Ну? Ну? — выпытывал Пырву. И, не получив никакого ответа, глубоко затянулся. — Значит, ты думаешь — все, что о нас говорят, это только так, пустая болтовня? Да если хочешь знать, мне больно за тебя! Мы все как единый организм, и это не пустые слова. Обожжешь палец, а отдает в голову. Я так думаю, что правильно они поступили. Надо было тебя проучить.

— А ты-то чего на меня накинулся?..

— И не думал накидываться. Только если это так оставить, что же станут делать остальные? Посмотрят на тебя и скажут: «Ну, если Антоникэ такое вытворяет, то уж мы можем пуститься во все тяжкие!» Разве ты не понимаешь, что все на нас смотрят, что каждый твой шаг на виду? А ты что?..

— Ну, ладно, я пойду. Там у меня машина разобранная осталась. Гляди, как время бежит! До свидания. Думал, хоть ты меня подбодришь.

— Поговорим через несколько недель, — тогда ты мне скажешь, кто прав, слышишь?

Антоникэ хлопнул тяжелой металлической дверью и ускорил шаги. Теперь уже все ясно. Они как будто все сговорились! Даже сторож и тот посмотрел на него как-то странно, когда он входил. «Этот тоже знает, — мрачно подумал Антоникэ. — Скоро и дети станут показывать на меня пальцами. Так тебе, мой милый, и надо! Так тебе и надо! Хоть бы уж молчал, старый дурак! А то ведь сам заводишь о своих делах разговор! И еще надеешься услышать себе оправдание!»

В этот вечер, зайдя в плоскопечатный цех, он, как вор, прокрался к стеклянной кабине, где хранился его халат. Слава богу, начальник ночной смены его не заметил. Оказавшись у своего стула, Антоникэ почувствовал комок в горле. «Теперь, — подумал он, — ему уже никогда не сидеть здесь, перед низеньким столом, запятнанным типографской краской, не листать журнала ежедневных заданий; не будет он больше ходить среди машин, — следить, чтобы какая-нибудь из них не испортилась, покрикивать на механиков…

Кого теперь назначат на его место?»

Антоникэ быстро надел халат и проскользнул в тот угол, где много лет стояла всеми позабытая «кляча». Ему вовсе не хотелось с кем-нибудь встретиться. Он зажег висевшую над машиной лампочку — пыльную, испачканную известью. Пахло сыростью и плесенью. Хорошо, что он скрыт со всех сторон сложенной штабелями бумагой. Разбежались крысы, испуганные его вторжением… И вдруг Антоникэ понял, что Филипаке, посылая его работать на тридцать вторую, щадил его, хотел избавить от расспросов товарищей…

Взгляд его на несколько мгновений остановился на этой черной неподвижной колымаге.

«Вот до чего довели тебя твои глупости, Антоникэ…»

Он так на себя разозлился, что готов был надавать себе пощечин. «Ведь старик уже, а туда же!.. Тьфу!»

Он снова посмотрел на машину. Работы было — непочатый край! Уж коли начинать сначала, надо делать как следует. Сперва нужно только ее как следует смазать да раствором промыть, а потом уж положитесь на него! Они еще услышат об Антоникэ! И он прикрикнул на машину, словно она могла понять его:

— Ну, сударыня, если уж я в тебе не разберусь, тогда и сам черт в тебе не разберется! А Филипаке у меня еще попляшет. Придет, станет просить: «Ну, ладно, товарищ Антоникэ, с этим делом кончено!» — «С чем это кончено?» — «Да с низовой работой». — «Та-та-та!..» — «Пожалуйста, вернись на свое место…» — «Нет уж, дружок. Вы меня наказали? Теперь по крайней мере я знаю, что такое наказание. На моем месте сидит человек получше меня. Пускай он и руководит отделом. Чего вам еще от меня надо? Чего вы меня все теребите? Нехорош я был для вас? Что ж, я и здесь заработаю себе на хлеб! Посмотрим, как вы обойдетесь без меня!.. Посмотрим…» И он опять задумался…

«Это тебе хотелось бы, чтоб так было, но погоди, ведь они сказали тебе прямо в лицо: «Нам нужны не просто хорошие рабочие; для нас коммунист должен быть не только способным специалистом. Он должен быть еще человеком принципиальным!» Говорить-то стали по-книжному. И ведь верят в то, что говорят. А почему бы, собственно, им и не верить? Погоди, дорогой! Ты погоди. Кто же прав: ты или они? Ну, отвечай! Неужто ты воображаешь, что если ты потихоньку притащил из мастерской бидон с раствором и коробку смазки да поплевал на ладони — это уже все? Если ты задумал до семи утра демонтировать валики этой машины (ведь тебе давно известны ее фокусы, — ты уже не раз работал на ней), если ты поставишь на место все железные зубцы, и она заработает, словно автомат, как говаривал твой мастер, да что автомат, — как паровоз «Пачи́фик», — то тут уж и Филипаке, и Пынтя, и Ангел обнимут тебя и скажут: «Браво, Антоникэ, золотые у тебя руки! Ну, отныне прощаем тебе все твои грехи, можешь продолжать жить со своей потаскухой, можешь хоть на голове ходить…» Нет, дорогой товарищ, и не надейся! Не скоро ты смоешь свой позор…»

Вот как задумался! Он бродил по фабрике, чтобы скоротать время, пока «кляча» пропотеет. И вдруг очутился перед залом линотипов.

Дверь была открыта. Слегка колеблющиеся легкие белые дуги машин напоминали дрожащие струны арфы. Кто-то ходил там, положив пальцы на клавиатуру, и тонкие алюминиевые руки то поднимались, то опускались, — словно играли на музыкальном инструменте.