Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Расписалась.

— Вот в том-то и дело!

— А что, может, не надо было мне записываться?

— Записываться-то надо было, да не тогда и не первой в списке.

— Почему же это, человече?

— Ничего ты не понимаешь. А ну-ка, представь себе, что прошло, скажем, лет десять. Так?

— Пройдут, конечно. Что ж из того?

— Ты знаешь, что будет через десять лет?

— Откуда мне знать!

— Я тоже не знаю. Но что-то должно произойти: то ли конференция, то ли съезд, что-нибудь такое для крестьян из коллективных хозяйств. Тогда в колсельхозах будет людей столько, что и не счесть… А когда бывает съезд, нужен и президиум, не так ли? Нужен! Ну, кого выбирать в президиум? Руководителей партии? Обязательно. Руководителей правительства? Обязательно. Виднейших ученых? Обязательно. А товарищ Георгиу-Деж возьмет и скажет: «Хороший президиум вы избрали, но только нужно его расширить, эта честь положена и другим». — «Кому?» — «Подайте-ка мне вон те списки — и я вам сейчас же скажу». И выберут всех тех, кто первыми записались в списки первых пятидесяти шести коллективных хозяйств. Будьте уверены! «Вот эти товарищи, — скажет он, — заслужили эту честь. Вызвать их особыми телеграммами. Сколько их всего?» — «Пятьдесят семь». — «Как это так? — спросит он. — В сорок девятом было ведь только пятьдесят шесть коллективных хозяйств?» — «Верно! Но видите ли, один из них, Ефтиме Ион Лупу, подписался в одной строчке со своей бабой… Вот это пятно — это палец его жены… Она тогда была еще неграмотной… Теперь же пишет, читает». — «Ладно, — решит товарищ Георгиу-Деж. — Послать пятьдесят семь телеграмм!» И мы получим вызов в тот же день. Одну телеграмму я, другую — ты. Вот так, примчится почтальон на мотоцикле и привезет две телеграммы. Когда будут настоящие дороги, почтальоны будут ездить только на мотоциклах, не так ли? Ну, без долгих разговоров, возьмем в колсельхозе машину — ведь к тому времени у нас в колсельхозе будут не только грузовые, но и одна-две легковые машины для срочных поездок, — сядем на поезд и явимся туда, куда нас пригласили. «Вы, — скажет нам кто-нибудь из встречающих, — как основатели первых коллективных хозяйств нашей республики будете сидеть в президиуме». Такими словами нас встретят. Ну, а я что должен теперь делать? Молчать? Нет, я молчать не буду. «Нет, товарищи, несправедливо будет, если мы оба будем сидеть в президиуме. Несправедливо, и все тут». — «Почему так, товарищ Ефтиме?» — «Так. Потому, что на самом-то деле моя баба, черти бы ее причесали, записалась в хозяйство намного позже, этак месяца через два после меня. И, честно говоря, даже не после меня, а после коня». Разъясню я им, что и как, и под конец скажу: «Примите, однако, товарищи, во внимание, что кляча работала в нашем хозяйстве до самой своей смерти, которая приключилась за несколько месяцев до того, как ей должно было исполниться двадцать шесть лет. Знают также люди, что одумалась баба и честно трудилась вместе со мной, а иногда и лучше меня. Так вот, я думаю, что не стоит ее отправлять обратно домой. Оставим ее здесь, пускай разделит со мной и со всеми нами эту великую честь. Думается мне, она заслужила ее». Так я скажу.

Скрипнула калитка, и во дворе послышались знакомые шаги.

— Вот и она! — обрадовался дед.

Кто-то постучал в окно.

— Ефтиме!

— Чего тебе, жена?

— Хватит сидеть в обнимку с печью. Подай мне книжку, которую я читала вчера вечером.

— Какую книжку? «Десять вопросов — десять ответов»?

— Да. Не буду заходить в хату, я по колено в грязи, и некогда мне разуваться… Ну, даешь ты мне ее, наконец?

— Даю, даю…

Дед Ефтиме Ион Лупу резво соскочил с печи, перебрал какие-то бумаги на полочке и прошел в сени. О чем-то они там пошептались, затем дед, ежась от холода, вернулся в комнату.

— Ночью будет мороз… Может, и снег пойдет… Я не говорил ей, что ты здесь… Она теперь бригадир у меня, с ней не шути! За последние два месяца выработала сорок девять трудодней… Ничего не скажешь: жадная она до работы, да и умница… Сказывает, нашла где-то женщин на посиделках. Прядут шерсть и говорят, говорят… Бывает, приходит туда кулачка, другая, — ну, и засоряют им мозги всякой чепухой… Видал, жена им книжку понесла? А они ее слушают, еще бы не слушали: ведь ее все село знает как женщину бывалую… Но она вернется, скоро вернется, и тогда мы сядем за стол…

Перевод с румынского Л. Котляра.

Не завывание ветра в трубе, не жалобное повизгивание собаки, калачиком свернувшейся снаружи за стеной, не скрип колодезного журавля разбудили Пантелимона Матаке. Все это он слышал еще с вечера, когда лег спать. Что-то другое внезапно прервало его сон и заставило вздрогнуть, как при неожиданном оклике. Что-то другое напугало его и заставило торопливо протянуть руку к тому месту, куда он обычно клал портфель, перед тем как забраться под одеяло. Едва раскрыв глаза, Пантелимон Матаке посмотрел направо, потом налево — и у него сразу возникли нехорошие подозрения: на обычном месте ничего не было. Уже много лет у него был заведен определенный порядок. Его вещи, а главное сумка, лежали рядом и как бы стерегли его отдых: он всегда ощущал их присутствие. Бывало, проснется — и света зажигать не надо. Стоит протянуть руку, чтобы коснуться холодной гладкой кожи сумки, и это его сразу успокаивало. Он спокойно поворачивался на другой бок и снова засыпал.

Но теперь ему неожиданно стал ясен смысл некоторых вчерашних разговоров и событий, которым он тогда не придал значения.

«Зачем они оставили меня здесь на ночь?» — с ужасом подумал он, продолжая шарить в темноте и чувствуя, что поиски его напрасны.

Вдруг Матаке понял, что ищет стол с правой стороны, там, где тот давным-давно стоит у него дома на улице Штефана Великого в Фэлтичень, а ведь сейчас он находится в Бэйень, в пятнадцати километрах от дома. И вещи свои он положил на другой стол, стоявший слева от кровати.

Матаке поспешно протянул левую руку и сразу же ударился об острый угол стола. Боль пробудила в нем надежду, что страх был напрасен. Он тут же нащупал портфель с холодными металлическими замочками, очки, затем ощутил под пальцами хорошо знакомую ему гладкую поверхность сумки с деньгами. Он слегка погладил ее, ощупывая края и маленькие застежки, как будто желая еще раз убедиться, что это не сон, что вот она, его сумка, целехонькая, полная, такая же, как и накануне вечером. Сумка была холодная, но ему казалось, что от нее исходит благодатное тепло, пробегает, как ток, по руке и разливается по всему телу. Она лежала здесь, слегка разбухшая от денег, и послушно ожидала, когда хозяин повесит ее через плечо. Пантелимон Матаке успокоился. Вернее, он старался успокоиться, но не мог. После минутного облегчения в душе его снова поднялась тревога: сначала это был еле ощутимый ручеек, но постепенно он превратился в мощный поток неизъяснимого страха.