Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Хорошо!

— Ну, — говорит на второй же день наш уполномоченный по организации колсельхоза, — теперь давайте соберем на общественной усадьбе скотину, телеги, корма, инвентарь, — словом, все, с чем мы записались.

— Давайте собирать! — одобрило собрание.

Правду сказать, все эти дни я и не вспоминал о бабе. Она, как все женщины, хозяйничала дома. Когда же я пришел за конем, не тут-то было: уселась баба как чучело посреди двора и как начнет словами сыпать:

— Куда ведешь его, Ефтиме, куда ведешь?

— Как «куда веду»? Домой веду его.

— То есть как это понимать, разве не здесь его дом?

Я заговорил с ней по-доброму:

— Не будь дурой, говорю. Ты же знаешь, куда и зачем я его веду.

А она все смотрит на меня — то будто просительно, то со злобой… Стоим мы друг против друга, переругиваемся, а как увидела она, что не добиться ей своего, припала к боку коня и давай причитать… Ну, чисто над покойником:

Кляча как кляча: мотает головой, хвостом крутит, отмахивается от мух… на бабу никакого внимания.

— Ну, жинка, много дурости в твоей голове, — пытаюсь я утихомирить ее. — Выходит, это ты породила коня? Кобыла ты, что ли, прости господи? И откуда ты взяла, что вырастила его, когда мы купили его уже совсем старым. Да и о смерти нечего говорить, потому что, если бы он был падалью, не стегал бы он тебя хвостом промеж глаз… Послушай только ее: «Сыночек ты матушкин, сыноче-е-е-ек!»

А баба как огрызнется сквозь слезы:

— А что, разве не бывает причитаний для коня? Нет? Ну, а я буду причитать как мне вздумается — и отстань ты от меня ради бога!

Ну, думаю, поплачет и успокоится.

Куда там!

Не успел я выйти за ворота, как она извернулась, схватилась за уздечку, да как начнет целовать лошадиную морду, ну прямо как милого.

Смотрю я на нее и только крещусь… Кляча хочет убрать морду, отворачивается в одну сторону, отворачивается в другую, видит, что ничего у нее не получается, как закатит глаза, как надуется да как фыркнет прямо бабе в лицо.

Баба отскочила в сторону.

— Теперь, — говорит, — веди его куда хочешь. Мертвые из могилы не возвращаются…

— Ага! — рассердился тут я, — так, значит, вот в чем твоя игра: ты причитаешь над ним, как над покойником, как с покойником прощаешься… Дать тебе волю, — говорю, — ты бы еще и попа привела, притащила бы хоругви, начала бы раздавать милостыню за упокой… Ну, знаешь, это уже того…

И я схватился за палку.

— Не бей, Ефтиме, — зашипела она как змея, — не бей, только ударишь, не будет тебе больше покоя. Вся партия, весь Союз демократических женщин Румынии узнают, как ты обращаешься с женой в своем доме…

Тут я еще больше рассердился.

— Это ты поняла, все понимаешь, дьявол в юбке, только о колсельхозе ничего знать не хочешь… Так пойми же, что здесь не дом, а двор, и обращаться с тобой я буду как захочу, как ты этого заслуживаешь. Это — во-первых. А во-вторых, может быть, приходилось тебе слышать, что я не состою ни в партии, ни в Союзе демократических женщин. И если ты не хочешь понять по-хорошему, то я тебя отлуплю за здорово живешь, как пареную свеклу, и ни перед кем отвечать не буду…

И я двинулся к ней с палкой в руке.

А баба все наскакивает на меня.

— Ну, бей, чего же ты меня не бьешь? Я и так, по божьей милости, стала хуже всякой дуры… Ты день-деньской ходишь по делам колсельхоза, а я все дома сижу, голова у меня трещит от всяких дум, все думаю, покою не нахожу, на бобах начала гадать, все равно ничего у меня не получается. Просто голова гудит от слухов: один говорит одно, другой — другое, а я молчу и слушаю всех как дура. Так ли это или, может быть, не так?.. Не смей бить, Ефтиме! — вдруг истошно завопила она. — Разве не заставили твоего сына Георгия в партии поклясться, что он никогда больше не станет бить свою жену? Ты хорошо знаешь, когда это было, при проверке партийных билетов. А Илие Саскэу разве не… Я отбросил палку подальше.

— Послушай, жинка, — говорю, — какого дьявола ты записалась в колсельхоз?

— А ты еще спрашиваешь? Ну, записалась вместе с тобой. Но я не думала, что это так скоро будет.

— Отчего же ты теперь против меня? Кто тебе забивает голову всякой ерундой? Хурдукова жена? Жена Пую? Какая кулачка нашептывает тебе, а?

— Есть кому нашептывать, не твоя забота, — говорит она. — Как будто у меня самой глаз нету? С той поры, как началось дело с колсельхозом, ты совсем от рук отбился. Что ты делаешь, где ходишь, кто нас друг с другом ссорит, один бог знает. Может, ты на старости лет себе любовницу завел…

Тут я сказал ей еще пару слов, стегнул коня кнутом и пошел.

А баба вслед все причитает: «Сыночек матушкин, сыноче-е-е-ек!»

Тут дед Ефтиме прервал свой рассказ и попросил меня подбросить хвороста в печь, но не слишком много.

— У нас, — пояснил тут же дед Ефтиме, — уж больно туго с дровами. Приходится больше пользоваться кизяком и соломой. Раньше в наших местах были леса. Эх, и какие же это были леса! Но их начисто срубили без всякого разбора. Когда наших коллективных хозяйств станет побольше, мы тоже составим план, как это сделали в Советском Союзе. Примемся дружно за работу, и опять поднимутся леса на буераках, вокруг оврагов… Приезжай к нам лет этак через пятнадцать — двадцать, не узнаешь этих мест: как сад, расцветет наше село. К тому времени и дорогу заасфальтируем… построим кирпичные дома… Да разве только у нас будет все это? Во всех селах, по всей стране… Но давай-ка я расскажу тебе, что было дальше.

Отвел я коня на коллективный двор. Дело сделано. Я, понятно, доволен.

Но, с другой стороны, тоска берет. Баба моя словно воды в рот набрала. Говорю с ней, объясняю, доказываю — молчит!

— Боже ты мой, чудо великое сотворилось, — начинаю я шутить, — где же это видано, чтобы ты столько дней подряд молчала? Смотрю на тебя и словно не узнаю: то ли это женщина, то ли ангел, ничего не понимаю, черти бы тебя причесали.

Как-то в воскресенье, на общем собрании, рассказываю эту историю.

— Что делать, — говорю, — с нашими бабами? Вот уже две недели, как моя молчит, да так, что я и голосок ее позабыл. Что в ней тлеет, не знаю, да только ничего путного я от этого не жду. Озлилась баба…

— А почему не приведешь ее сюда? Разве она не член колсельхоза? — спрашивает меня уполномоченный.

— В колсельхозе-то она состоит, — говорю, — только, видишь ли, если она даст здесь волю своему языку, да еще и других приведет, тогда боюсь, товарищ, бабы верх возьмут — курица петухом запоет… А это тоже никуда не годится, засмеют нас люди…

— Ничего, ничего, ты только скажи ей, чтобы пришла, пусть сама увидит что к чему, сама поймет…