Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Никак нельзя, тетушка! Это — дело святое! Господин Вакуум-Ойл не играет в торговлю. Если храбрости у тебя хватит, — езжай поищи его. Он как раз только что приехал в Бухарест. Езжай к нему!

Об этом случае мне рассказали много лет назад, когда я ехал в поезде по чудесной долине Праховы. Рассказчик лично знал эту женщину.

— А дальше? — спросил я нетерпеливо.

— Вот так-то она и искала Вакуум-Ойла. Вышку-то поставили как раз на том месте, где стояла ее лачуга. Деньги она израсходовала на поезд до Бухареста. Все хотела дойти до самого короля; не было такого швейцара во Дворце Юстиции, к которому она не обратилась бы с вопросом: «Не знаете ли, где проживает господин Вакуум-Ойл?..» Прохожие пожимали плечами.

Перевод с румынского Е. Покрамович.

Горожане проснулись, разбуженные необычайно яркой и шумной иллюминацией, устроенной боярами. У ворот и частоколов рычали собаки. Первой проехала карета, принадлежавшая боярину, владельцу многочисленных рабов-цыган. Вот они, высокие и сильные, несут на плечах грэта́ры [18] Грэтар — решетка, колосник. В феодальной Румынии цыгане-рабы, сопровождавшие по ночам боярские коляски, несли на плечах железную решетчатую подставку со вставленными в специальные гнезда факелами. , издающие запах дегтя и горелых тряпок. Пламя факелов шипит, отбрасывает тени лошадей и карет на стены и поломанные заборы. Впереди идут четверо факельщиков. Восемь других шагают по обеим сторонам коляски. И еще четверо плетутся позади, эти едва держатся на ногах, — так тяжелы грэтары, которые они несут.

Когда порывы ночного ветра усиливаются, пламя трещит, и его языки временами лижут головы и спины рабов, тогда к запаху дегтя и жженой тряпки примешивается легкий запах паленого волоса.

Прежде чем ступить на влажные доски настила, рабы нащупывают их босыми ногами. Некоторые теряют равновесие, тогда грэтары, соскользнув с плеч, отлетают далеко, к заборам. Факельщики спешат их подхватить, прежде чем заметит боярин и огреет чубуком по плечам.

Не успели собаки успокоиться, как уж снова рвутся и лают у ворот; и снова люди испуганно вскакивают с постелей. На этот раз процессия факельщиков выглядит несколько иначе. Перед длинной каретой едут двое всадников; факелы, которые они держат, распространяют запах смолы и горелой пеньки. Внимательно разглядывая деревянный настил, факельщики едут медленно, боясь, как бы лошади не поскользнулись и карета не опрокинулась на ухабе. Остальные всадники факелами освещают дорогу сзади и по сторонам.

В конце слободки, около большого дома, окруженного широким двором, сгрудились разнообразные коляски и кареты. Здесь, за окнами, завешенными тяжелыми портьерами, веселятся бояре, пьют вино, слушают музыкантов-цыган. На улице уселись в круг рабы-факельщики, — они смеются, обнажая белые зубы, поблескивающие в свете воткнутых в землю факелов.

Верховые — все как один рослые, крепкие — всячески подтрунивают над рабами, которые прошли такой длинный путь с грэтарами на плечах и теперь падают от усталости… Разве это работа?

— Слушайте-ка вы, рабы, — засмеялся долговязый верховой. — Вы, верно, знаете, сколько досок на улицах Бухареста. Небось каждую ночь пересчитываете их ногами.

Раздался взрыв смеха; пламя факелов взметнулось выше.

— Что? Разве это не так, грэтараджиу? — снова захохотал долговязый, обращаясь к одному из сидящих, безухому старику.

— Туго нам приходится, хуже не бывает, — пробормотал старик. — Ты смеешься, потому что ты человек свободный. Можешь когда хочешь бросить это дело, ежели оно тебе не по душе… А мы… Ну-ка наклони факел да взгляни на мои плечи.

— Так уж нам на роду написано, отец. Перестань! Чего жалуешься?

— Я не жалуюсь. Но смеяться вам не след! Смеются потому, что не знают наших мучений, а кабы узнали, содрогнулись бы от ужаса… А я с детства мучаюсь… Был я крепким, здоровым и всегда боялся, как бы боярин не увидал моих плеч. Горбатым притворялся. А все-таки он меня как-то высмотрел и взвалил мне на плечи самый что ни на есть тяжелый грэтар. Подбирал он среди нас, рабов, людей молодых, чтобы один к одному были: путь ему предстоял дальний — до самого Царьграда.

Смех замер. Факельщики придвинулись поближе к старику.

— И что же, дошли вы до Царьграда?

— Дошли. Было нас двенадцать человек, и мы тащили грэтары на спине до самого Царьграда. Утром гасили факелы, а в сумерках заправляли свежую паклю, заливали дегтем, зажигали и так шагали с огнем за спиной без отдыха до самого рассвета. Ночью мы и через море переправились, а утром, когда туман разошелся, увидели золотые башни.. Самыми высокими и самыми красивыми были башни святой Софии.

— А потом?

— Потом мы долго оставались в Царьграде: наш боярин все выжидал удобного случая повидаться с великим визирем. Но сколько ни передавал он ему туго набитых кошельков, — все напрасно. Деньги-то великий визирь брал, а просьбы пропускал мимо ушей. И вот как-то раз боярин приказал нам, чтобы мы приготовились.

Когда совсем стемнело, мы все собрались на улице. Были здесь и незнакомые нам люди, что пришли сюда с рогожками [19] В феодальной Румынии существовал обычай, согласно которому люди, желавшие передать жалобу князю-правителю или высокопоставленному боярину, чтобы привлечь к себе внимание, укрепляли на голове свернутую трубкой рогожку и зажигали ее с одного конца. Когда князь или боярин останавливался, ему подавали жалобу. .

У нашего боярина тоже была наготове такая рогожка. Как услыхали мы топот коней, — это скакала свита визиря, — мигом зажгли свои грэтары. Все остальные, во главе с боярином, зажгли с верхнего конца свои рогожки и поставили себе на голову. Стали мы посредине улицы да как завопили:

— Пощады, пощады!..

Шарахнулись визиревы кони, всадники взмахнули ятаганами… Боярин, с жалобой в руках и с горящей рогожкой на голове, рухнул на колени…

— Вот над кем вы смеетесь и кого зовете «грэтараджиу», — закончил старик, искоса поглядывая на «свободных» людей, носивших смоляные факелы. — Вот уж пятьдесят лет, как я освещаю улицы Бухареста и впрямь, пожалуй, могу оказать, сколько досок на его мостовых…

— Как будто мы не можем? — вставил другой.

— Молчи! Я уж так сыт этим огнем, который всю жизнь носил над головой, что завещал своим родным не зажигать свечки на моей могиле. Пускай мне положат на глаза кусок земли или каменную плиту.

— Грешишь, отец!

— Ладно! За свои грехи я сам отвечу. О мучениях в аду ходит немало россказней: и так-то, мол, и этак мучают грешников. А вот я думаю, что нет кары страшнее, чем каждую ночь ходить с огнем на голове да скользить босыми ногами по мокрым доскам.