Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Ну, ты… дьявол! Будь ты проклят!.. Да толкай и ты, сопляк! — рычал он на меня.

Все остальное, что случилось тогда в Дымбул Кручи, я помню очень хорошо. Когда отец убедился, что бедная лошадь не в силах подняться в гору, он вдруг схватил топор. Мгновенье он медлил, потом засучил рукава, подбросил топор высоко вверх, стеная и проклиная какого-то неведомого врага. Когда топор упал, вонзившись в землю у его ног, он снова его схватил и бросил вверх. Мне казалось, что сейчас кровь закаплет с неба!.. Выбившись из сил, отец уселся на обочине дороги и проговорил тихо, очень тихо, голосом беззвучным, как полет пыли:

— Горе бедному человеку!..

После этого он принялся снимать снопы с телеги и разгрузил ее до половины. Лошадь дернулась, потом бегом поднялась в гору, сопровождаемая моими радостными криками. Немного спустя, взвалив на телегу и остальные снопы, отец подошел ко мне, окинул меня долгим взглядом и протянул было руку, чтобы погладить меня по голове, но я отскочил в сторону.

— Как? — удивился он. — Значит, и ты?..

Это было все, что он сказал. До самого дома он все время разговаривал с лошадью, как будто жаловался ей на глубоко затаенную боль. У реки отец позволил ей вдоволь напиться, почесал между ушами и под мордой, ласково говоря:

— Кто виноват?.. Видно, уж так положено: нам — впрягать вас в тележку, а вам — возить нас. Что? До отвала напился, бедолага?

Лошадь тихонько ржала и покачивала головой, словно благодарила за обильную и вкусную воду.

Дома, после разгрузки снопов, отец и мать о чем-то говорили между собой шепотом. Мать показывала отцу какую-то бумагу и спрашивала, как быть. Я слышал, как они шептались до поздней ночи, часто упоминая Флоряну, нашу дойную корову, и еще чаще Императора. Сон одолел меня, и я так и заснул, ничего не поняв. Утром, когда я снова шагал рядом с отцом в ту сторону, где восходило солнце, он взял меня за руку, грустно улыбаясь посмотрел на меня и сказал:

— Ты еще слишком мал, Зеновие, чтобы понять все!.. Восходящее солнце для тебя — огненная птица; разве не так, озорник? Оно и для меня было огненной птицей в твои годы. Но что значит для меня теперь восход солнца, Зеновие? Одни заботы. А когда у тебя глаза мутные, — свет меркнет…

Немного погодя он заговорил снова, указывая кнутом на Императора, бежавшего спокойной рысью:

— Речь идет о нем. Я должен сейчас сказать тебе это, потому что знаю, как он тебе дорог; знаю со вчерашнего дня, когда ты возненавидел меня за то, что я побил его. У меня есть долги, Зеновие, и я должен так или иначе выкручиваться. Что я буду делать, если придет судебный исполнитель?

Я тотчас же понял, какая нам грозит опасность, потому что слыхал барабанный бой во дворе у соседей. Это били в барабан сборщики налогов, продававшие их вещи с торгов. Я остолбенел при мысли о том, что у меня могут забрать Императора.

— А что, если мы его спрячем? Спрячем, и…

Отец печально улыбнулся и погладил меня по голове.

— Нет, нет… Это не поможет. Ежели мы не отдадим его — у нас заберут Флоряну. А тогда где взять молоко? Я послал телеграмму Алеку, прошу прислать малость денег из тех, что он заработал, либо привезти их. Это — единственная наша надежда.

Не знаю как, но в это мгновенье у меня как будто с глаз спала пелена. Я первый раз почувствовал, что солнце палит, словно излучая ненависть, что трели птиц — печальны; голос коростеля казался мне гадким, назойливым, а гудение пчел и особенно шмелей — эти голоса тишины — казались мне теперь гнусавыми. Мне захотелось выпрыгнуть из повозки и запустить камень в перепелку. Жаворонок взвился к небу, и, право же, я свернул бы ему шею, если бы поймал его. Я думаю, именно в эти минуты и окончилось мое детство. Вместо пламенеющих струй наш конь пил зацветшую воду, в которой отражалось немилосердное солнце. Я понял, что на свете действительно есть гадкие люди, если они способны отнять у нас Императора или Флоряну. Я просидел весь день около отца, печальный и молчаливый. Вечером мне стало ясно, что приближается развязка. Деньги, которые отец запрашивал телеграммой, не пришли, и Алеку не думал их привозить. В этот вечер мне уже не казалось, что солнце огненный орел, оно было для меня как часы, возвещавшие беду. Всю ночь отец метался взад и вперед по комнате. И напрасно говорила мать, прислушиваясь к его вздохам:

— Да ну же, ну, Тома… Успокойся!..

Я совсем уже проснулся, когда солнце только еще начинало румянить стекла окон. И, по мере того как день вступал в свои права, отец становился все беспокойнее. Вот солнце стало уже переваливать за холмы. О, как я его ненавидел! Хотелось схватить топор и швырнуть в него!

— Готово!.. Все кончено! — проговорил вдруг отец. Я оглянулся. В воротах показалась жандармская фуражка. Сзади шел старый торговец с трубкой во рту, а за ним Гераси, сборщик налогов.

— Корову или лошадь? — крикнул жандарм еще с порога.

— Почему?.. — вырвалось у меня.

— Ну, Тома… Некогда тут с тобой толковать… Кого отдашь, корову или лошадь?

— Дайте мне еще срок, люди добрые, — может, деньги придут от сына…

— Кончено! Все!.. Говори: корову или лошадь?..

Когда же торговец пошел в сарай, где стоял Император, и начал оценивать его взглядом, отец не выдержал.

— Не трогай его! — закричал он. — Если только тронешь…

— Замолчи! — злобно оборвал его жандарм.

А торговец сказал:

— Только шкура на постолы годится.

Тут я сразу понял, что произойдет. Между тем торговец подошел ко мне с видом доброго дедушки, намереваясь приласкать меня. От него шел запах свежей содранной кожи. В испуге я убежал в дом и все, что потом произошло, видел только в окно. Прежде чем выйти за ограду, Император повернул голову. Отец потрепал его по гриве, после чего вернулся домой. Здесь он уселся на лавку и, непрерывно вздыхая, стал разглядывать свои большие ладони.

Так прошел самый черный день моего детства. Я представлял себе бедного Императора, как он плетется с другими лошадьми к рынку, и спрашивал себя, догадается ли кто-нибудь напоить его?

Лежа поздней ночью в темной комнате, я вдруг спросил:

— Где-то он сейчас?..

— Горе мне, горе! — отозвалась мать. Она сердито вскочила, зажгла лампу и набросилась на меня:

— И какого черта ты столько думаешь об этой животине, хулиган ты эдакий!.. Очень хорошо, что его забрали. Одна тягость была для нашего дома!.. Хорошо, что увели, хорошо!..

Говоря это, она стояла ко мне спиной, но я видел, как вздрагивали ее плечи. Она притворялась, что до смерти ненавидит Императора, стояла передо мной, высокая и прямая, и ее длинные светлые волосы спадали до самого пола. Она повторяла, что видеть его не может, но по щекам ее струились слезы.

— Пусть и на глаза не показывается, злодей!.. Ведь настоящий был злодей? А? Помнишь, Тома, как он перевернул тележку в Сэрэтурэ, и все мы чуть шею себе не сломали! Хорошо, что от такого избавились! Одного овса сколько жрал! Просто хлеб изо рта вырывал! А уж как кукурузу лопал, животина эдакая!! Помнишь? Вышла я как-то с черпаком зерна, а он, подлец эдакий, сразу туда и запустил морду! Ты молчишь. Тома? Разве ты не помнишь?..