Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Не мучай меня, Розалия, я все помню! Помню и то, что, когда он сунул морду в зерно, ты приласкала его.

— Вовсе нет! — возмутилась мама. — Я выдернула тогда жердину из плетня и начала его обхаживать! Чтобы другой раз знал, как морду совать куда не следует.

Эх! Бедный Император! Это из-за него на другой день отец порезал руку на сенокосе, а мать плеснула себе на ноги кипящим борщом и обварилась! Как видно, мысли их были далеко! Особенно после того, как черт дернул меня спросить их, как это из лошади выкраивают постолы… Они оба взялись за прутья и приказали мне молчать. Но как видно, мой вопрос не давал им покоя. Наступила ночь, и я услыхал шепот:

— Мне думается… Я так слышал… их привязывают в ряд…

— Что такое ты там говоришь, Тома?..

— Ну… и… после этого их дубинами…

Последовало продолжительное молчание, потом отец снова заговорил шепотом:

— А бывает, кое-кому удается спастись. Чувствуют, что конец близок, и начинают метаться в веревках. Говорили мне, что какой-то конь рвался с такой силой, что разорвал веревку, сломал перегородку и убежал. Бежал он, бежал. И днем и ночью бежал. Утром хозяева нашли его околевшим у ворот.

— Уж, верно, силен был тот конь, ежели мог такое сделать! А уж о нашем-то что и говорить. Ветер подует — упадет!

— Так-то, Розалия. Я говорю, потому как нет сил молчать. Думается, я просто помер бы с досады, если бы теперь пришел почтальон и принес деньги от Алеку. Теперь… когда уже слишком поздно. Наверняка уж слишком поздно!!

Я не мог больше притворяться спящим и спросил:

— А вдруг мы сейчас услышим у ворот ржание нашего Императора?

Ответа не последовало. И только позднее до меня донесся шепот:

— Ой горе наше, горе!..

Бывали светлые ночи, сияющие как жемчужины, и тогда мы спали на завалинке. Легкий ветерок приносил благоухание фруктовых садов. Я засыпал, устремив глаза на звезды, и всю ночь до самого утра мне слышалось сквозь сон ржание нашего коня. Мне снилось, что он ломает перегородки, заборы, разрывает веревки, как стрела проносится мимо палачей и исчезает в полях кукурузы и подсолнечника, где никто его не увидит. Вот он галопом мчится по широкому шоссе. Мне так отчетливо слышался конский топот, что я просыпался, вскакивал и бежал к воротам.

Недалеко от села в одном месте дорога круто сворачивает. Я пристально вглядываюсь в ту сторону, надеясь увидеть, как из-за поворота появится Император. Шея у него выгнута, хвост раздувается… Рассветало, начинался новый день. В небе поднималось солнце, похожее на бешеную собаку. Проходили дни и ночи, а конь не возвращался. Когда стояла особенно сильная жара, мне казалось, что он подыхает от жажды после своего дикого бега, и я надумал поставить ему в ясли кадочку с водой. Туда же натаскал столько мягкого сена, что его хватило бы и на семь лошадей, но дни и ночи все шли да шли, а он не возвращался. Я заболел, свалился в постель; метался в жару и изнывал от горя и тоски. Отец и мать кормили меня сметаной и молоком с жирной пенкой, доставали мне даже белый пшеничный хлеб, всячески уговаривая съесть все это. Но я не чувствовал ничего, кроме страшной жажды, и мне все снилось, что я пью огненные струи реки, как недавно пил Император.

Когда пришел почтальон и принес деньги от Алеку, — отец взял их нехотя. Он направился было к корчме, чтобы пропить их, но потом раздумал и спрятал в кошелек, оставив на разные нужды. Как-то раз, проснувшись среди ночи, я почувствовал, что душа моя словно омертвела. Император ушел куда-то в тень, в забвение. Я упрекал себя, меня терзала совесть за то, что я не жалею его, как раньше, но пыл души ослабевал. Речь моя становилась спокойной. Я уже не отгонял криками коршунов; ничьи страдания меня не трогали. К нам часто заходили такие же, как отец, бедняки, вещи которых пошли в уплату за долги. Они говорили тихо, и я понял, что их с отцом сближало, как братьев, одинаковое страдание. Я повзрослел раньше времени и не играл больше с детьми, а больше сидел среди стариков на завалинке под навесом. Чаще всего это бывало, когда хлестали дожди.

Мало-помалу между мной и Императором время воздвигло гору забвения. Ивовый лук, тростниковые стрелы, глиняные свистки, петушки из жести — все это я раздарил другим ребятишкам. Теперь мне хотелось заполучить нож в ножнах, такой, какой носят взрослые парни. Почему?! Да потому, что я чувствовал где-то близко от себя опасность, от которой я должен защищаться. Да, есть что припомнить! Приходил к нам Траке Дулуман, в большой шляпе и с длинными космами; приходил Иле из-под Фундойи, человек маленького роста, с носом, похожим на фасоль; приходил кузнец Гаврилуц и звонарь Митрой.

Все они усаживались на завалинке, под навесом, и молча, нахмурив брови, наблюдали за нескончаемой игрой водяных пузырьков. Вздыхали в тишине. Немного погодя Траке Дулуман говорил:

— А ну, старики, споем-ка песню!

Гаврилуц медленно проводил рукой по усам; в голубых глазах Иле из-под Фундойи вспыхивала улыбка. А Митрой смотрел вдаль, сквозь сетку дождя, туда, где, казалось, слышался звон колоколов. Помнится, как только Траке Дулуман расстегивал свой зипун, я вздрагивал, словно ожидая появления чего-то чудесного. А он доставал длинную медную дудку и говорил хлопотавшей в сенях матери:

— Принеси-ка, Розалия, горшочек рассола, я промочу ей сердцевину и мундштук.

И стоило ему только налить в горлышко дудки немного кислого рассола, как у нас под навесом начинали звучать такие песни, что я удивлялся, почему камни не плачут! Нежно вздыхала тростниковая цевница Иле из-под Фундойи; печально звучала ореховая свирелька кузнеца, между тем как длинная дудка Дулумана рыдала тягучим густым голосом. А старики все смотрели на непрекращающийся бег водяных пузырьков, неотступно преследуемые мучительными видениями: налоги, их сборщики, жандармы, барские управляющие… все они выплывали перед ними из мрака… Они выплывали… и тогда голос дудки Траке Дулумана вдруг обрывался и потом снова звучал, требуя мщения. Я понимал и любил этих стариков, друзей нашего дома. Я встревал в их разговоры, высказывал, как взрослый, свои мысли. Они никогда не отталкивали меня.

Так прошло еще несколько дней. Однажды я лег очень поздно. Дождь прошел, и я, устроившись на завалинке, на обычном месте, заснул как убитый. Во сне мне почудилось теплое дыхание. Я не решался открыть глаза. Казалось, голос отца говорил мне: «Эй, эй!.. Вставай, бездельник! Разве не видишь, как он ищет тебя мордой? Не чувствуешь?» — «Замолчи…» — отвечал я, готовый уткнуться лицом в подушку. «Просыпайся, сынок! Угадай, кого увидишь, когда откроешь глаза?» — казалось, говорила мать. «Ну, что ты мучаешь меня понапрасну?..» Разве можно было поверить в чудо?