Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Вдоль стен все полз и полз шепот. Должно быть, люди беседовали вполголоса потому, что были придавлены ужасом воспоминаний, а может, и потому, что боялись разбудить нас, солдат.

Кто-то сказал:

— Говорите тише, чтобы не слышали они…

При этих словах шепот прекратился. Слышно было только, как какой-то солдат бормотал во сне:

— Прошу тебя, бабуся… вырасти Гаврилуцу… Вырасти его!

Вдруг весь вокзал содрогнулся от проходившего мимо поезда. В грохоте колес и наводящем ужас свисте потонули человеческие голоса. И снова шепот. И снова он оборвался, а люди сидели и лежали в глубоком и мрачном унынии. Одни смотрели прямо перед собой; другие обхватили виски руками; третьи низко опустили головы, и брови их были нахмурены. У некоторых глаза смотрели пристально и остро, у других казались неподвижными и огромными; и над всем этим народом царила в облаках белого дыма коптящая лампа, гудевшая точно шмель. Изредка откуда-то издалека доносились раскаты пушечных выстрелов, похожие на взрывы плача…

Вдруг дверь широко распахнулась, и в помещение, словно подгоняемый ветром и дождем, вошел солдат очень маленького роста, в искореженных бутсах и сдвинутом на глаза шлеме. Миг-другой вошедший смотрел на спящих, потом вынул из-под плащ-палатки трубу. Приложил ее к губам и извлек первую высокую трель.

— Ну, уж этот играет так играет! — воскликнул кто-то, когда труба принялась щебетать, как жаворонок. Трели становились все стремительнее, переплетаясь точно в лихом танце, напоминая бурлящую воду в водовороте. Как будто мощный солнечный луч озарил лица «гражданских». Ярче засветились лица девушек. Солдаты приподнялись на своих местах, улыбаясь друг другу, а один даже вскрикнул от радости. Встав на ноги и взявшись за руки, они бешено закружились в пляске, словно попирая и топча бутсами, сапогами и постолами пойманного наконец заклятого врага. Теперь они топтали и крошили его на мелкие куски… Поднялись и сидевшие вдоль стен старики, и я помню, какие хорошие улыбки у них были!.. Один так и застыл на месте с этой улыбкой на губах, с куском черного хлеба в руке и с блестящей слезинкой в уголку левого глаза. Старухи ласково улыбались, а гном с трубой теперь взобрался на чей-то сундук и играл с еще большим жаром.

— Ты видишь, видишь? — спрашивала старуха в красной шали девушку в желтой косынке.

— Видишь, видишь?.. — повторял как в забытьи сидевший возле них старик. — Как будто и войны-то не было на свете!.. Заиграла труба… И кончено!

Трели взвились высоко-высоко; казалось, в помещение проникло солнце и приволье полей. Толпа радостно гудела, кричала, смеялась. Некоторые солдаты выскочили из круга и стали настойчиво приглашать девушек плясать с ними.

— Иди, Стано, иди… — подговаривала девушку какая-то старуха. Но в эту минуту дверь отворилась, и вошел высокий человек, закутанный в пелерину.

— Так, значит, ты здесь, солдат? — крикнул он, схватив музыканта за шиворот. — Сейчас же марш в обоз! Полк уже вышел, марш!

Труба захлебнулась. Солдатик повернулся кругом, стал во фронт и спрятал свой инструмент под мышку. Вслед за этим он выскочил в дверь: его вытолкнула длинная и злая рука офицера. Снаружи слышались шаги множества людей, фырканье лошадей, тарахтенье колес… И снова воцарилась тишина и молчание. Пушечная стрельба стала громче. Старики по-прежнему уселись на свои места, вдоль всех четырех стен, солдаты растянулись на голом цементе, тесно прижавшись друг к другу и засыпая. И снова послышался нарастающий шепот, прерываемый подавленными вздохами!

— Искала я его и в больницах и в амбулаториях… А видела ты, на кладбищах кресты со шлемами на верхушках, на что они похожи? Когда я пришла на кладбище, — священник причитал над умершими… как женщина причитал…

То здесь, то там вспыхивали печальные улыбки девушек — пятна света в беспросветном мраке всех этих человеческих душ. И какой-то солдат бормотал во сне:

— На пасху непременно купи Гаврилуце новую шапку.

И глаза у одних как-то странно суживались, у других становились огромными и неподвижными; у третьих взгляд застывал в глубоком унынии; иные пристально смотрели вперед, куда-то в неизвестность.

Дождь все сильнее хлестал в дверь, высокую, как в соборе.

Перевод с румынского Е. Покрамович.

В мясоед 1925 года Лайош Ковач, из Кэрпиниша, выдал свою старшую дочь Эсти за Петрю Кирилэ, сына Павла Кирилэ. Уже второй раз роднились между собой эти две самые уважаемые в селе семьи. Кирилэ были люди не слишком богатые, зато трудолюбивые и дружные, любители повеселиться, голосистые певцы, прославленные плясуны. Ковачи гордились и своим мадьярским происхождением, и тем, что они принадлежали к обширному роду известных возчиков и купцов, исколесивших половину страны в своих длинных, крытых рогожей повозках, запряженных малорослыми конями. Свадьба была веселая, шумная; к полуночи у гостей голова кругом пошла от лившейся рекой пшеничной водки и не прекращавшейся с самого вечера лихой пляски.

Вот тогда-то двоюродный брат жениха, двадцатичетырехлетний Ион Кирилэ, увидел сквозь густой, точно туман, табачный дым, что Анти Ковач, один из братьев невесты, прижал в угол Клари Сабо, целует ее и щиплет, а девушка, хихикая, позволяет ему это и сопротивляется только для виду.

Ион Кирилэ, пошатываясь, подошел к ним и гневно спросил:

— Эй, Анти, ты что делаешь с девушкой? Ты же знаешь: она помолвлена с моим братом.

— Да брось, ведь я ее не съем! — и Анти засмеялся, продолжая сжимать талию Клари. Засмеялась от щекотки и девушка, — она была слегка под хмельком, — и щелкнула Иона по носу. Раззадорившись, дал ему щелчок и Анти, и ни они сами, ни окружающие не заметили, как тяжело дышит не сводивший с них глаз Ион. Потом девушка, не вырываясь из объятий парня, опять щелкнула Иона, захлебывавшийся от смеха Анти — тоже, а Ион Кирилэ, побагровев, выхватил из-за пояса нож и, пырнув Анти раз и другой, распорол ему живот снизу доверху.

На свадьбе словно буря забушевала. Ковачи набросились на Иона, а родные Кирилэ, даже не сообразив, что случилось, кинулись его защищать. В бешенстве колотили кого попало, не разбирая… Когда поняли, что произошло убийство, все разбежались кто куда, чтобы не оказаться свидетелями на суде. Лишь несколько человек из семьи Ковачей и жених Петря Кирилэ потащили на жандармский пост Иона, который плакал навзрыд и требовал нож, — вонзить его себе в сердце.