Януш Гловацкий - Польский рассказ

Так что моя работа — это цепь бесконечных сражений с препятствиями; похоже, их преодоление и есть суть моей профессии. (Иногда мне кажется, я должен сделать что-то еще или что-то другое, иногда — что больше ничего делать не нужно.) Чем труднее препятствие, тем важнее мне преодолеть его, ибо все мое внимание и все мысли сосредоточиваются на том, что находится там, по другую сторону. Никогда в жизни, даже во сне, я не видел такого неба и земли, таких деревьев, скал, животных, никогда не слыхал таких удивительных бесед, как те, что ведут люди, живущие по ту сторону. Мне в высшей степени любопытно, о чем они говорят. Толком я их не понимаю, потому что до меня долетают лишь обрывки фраз, но я догадываюсь, что говорят они о вещах чрезвычайно для меня важных. Я подозреваю, что эти люди знают о мире и о жизни значительно больше нашего, что говорят они об этом свободно и просто, как мы говорим о делах обыденных. И я мучаюсь в поисках слов и способов, с помощью которых мог бы выразить, по крайней мере, то, о чем догадываюсь и что предчувствую, но слова и способы тоже там, по ту сторону.

И я предпринимаю еще одну отчаянную попытку преодолеть преграду и переживаю очередную, не знаю уж которую кряду, неудачу. У меня опускаются руки, я понимаю, что очень устал. И я отступаю, отхожу назад, побежденный и павший духом. Но тут, в этот последний, исполненный безнадежности момент, когда на мою долю, кажется, не осталось ничего, кроме как безвольно отступиться, часто случается так, что препятствие поддается само. Но мир, куда я теперь вхожу совершенно свободно, уже не тот, который я видел минуту назад. Все, что было в нем необычного и ценного, оказалось переместившимся, если можно так сказать, эвакуированным куда-то вглубь. Произошло это, пока я бился над препятствием, — благо времени было достаточно. Диковинные картины свернули, точно декорации, и увезли. Люди, которые так меня занимали, ушли. И унесли с собой тайну своих дел и предметы своего обихода. Лишь иногда, очень-очень редко, мне еще удается уловить повисшее в воздухе слово, найти обрывок, обломок, фрагмент чего-то. И это все. Я заканчиваю свою работу с досадным чувством: ничего я не открыл, все где-то там и осталось. Препятствие только отодвинулось. То, к чему я так стремился, снова скрыто за ним. За новым, очередным препятствием, встающим на моем пути.

Перевод К. Старосельской.

Вам, конечно, прекрасно известно, как неловко и глупо чувствуешь себя, если придешь к кому-нибудь «не вовремя», с настроением и делом, резко контрастирующим с его настроением и делом. Позавчера я попал именно в такое положение, когда вечером подошел проселком к деревне Курган.

Вам знакома и удивительная красота сумерек теплой и сырой весны. От деревни низко стелется дым и доносится запах горелого дерева; в коровниках бьют о жестяные донья еще пустых ведер плети теплого молока, высосанного из первых молодых трав.

Надо добавить: я шел проведать человека, которого, если принять во внимание его пожилой возраст, я с трудом могу называть приятелем. Это Антоний, здешний столяр и благороднейший человек. Свое ремесло он знает в совершенстве и относится к нему с таким благоговением, что невольно вспоминаешь о тех никому не известных мастерах Ренессанса, из работ которых, как из кирпичей, сложено светлое здание искусства той поры, когда почти не разграничивали понятий «искусство» и «ремесло».

Поэтому легко себе представить, какое спокойствие было у меня на душе, когда я приближался к деревне Курган. К тому же в недалекой перспективе у меня был ужин, состоящий из кислого молока и ржаного хлеба с куском белоснежного сыра, посыпанного крупной солью, а в далекой — ловля серебристых судаков в здешней реке.

Что-то во мне екнуло, когда я вошел в улицу. Деревня, в вечернее время обычно оживленная, притихла. Те, кто знал меня, на мои приветствия: «Добрый вечер, Гжеляк!»; «Добрый вечер, Владислав!», «Привет, Костек!», — отвечали серьезней, чем обычно.

Возле одной усадьбы тесной группой стояли женщины и мужчины и тихо переговаривались. Даже две маленькие девочки, стоявшие над канавой, говорили шепотом, с глазами расширенными, как будто слушали сказку про бабу-ягу. Признаюсь, проходя мимо, я с облегчением вздохнул — смерть пришла в другой дом, а не в дом Антония.

Он рассказал мне: «Принесли его с угора в покрывале. Полотно промокло, и в дорожную пыль капали капельки. Я был на двух войнах и знаю, что может быть в таком покрывале… Граната осталась тут с 1942 года, когда они шли на Россию. Ее запахали, на меже образовался бугорок. Видать, дожди слой песка смыли, но железо не обнажилось. Мальчик разжег костер на бугорке, костер из прошлогодней картофельной ботвы. Он родился уже в мирное время, что он мог знать о гранатах. Приходил ко мне в мастерскую, ему нравились стружки, скрученные в пружины. Я разрешал ему склеивать их в длинные полосы, и он их как гирлянды развешивал по забору…»

Обо всем этом рассказал мне Антоний, когда мы оба на зорьке сидели в лодке посреди реки. Вода здесь текла очень быстро, слегка ворча под бортом. Это было хорошее место на судака. В небе висел тоненький молодой месяц. Заря длинными красными полосами окрашивала плоские тучи, уходящие на восток. Рассвет занимался все ярче — он был нежным и облагораживал цвет воды, водянистую еще зелень прибрежных деревьев и травы. Высоко в небе пронеслись, каркая, вороны. Начинался день. Заблестели ослепительным блеском белые откосы каменоломни на западном берегу, и на башне монастырской часовни золотом блеснул новый флюгер.

Рыбу мне ловить не хотелось.

Антоний тоже не следил за поплавками. На реке мы оказались потому, что рыбачить договорились еще накануне, вот и все.

Одновременно с голосом монастырского колокола, зовущего к заутрене, вода принесла голос кукушки. Я заметил, что губы Антония шевелятся. Он считал. На мой вопрошающий взгляд ответил не сразу. Посмотрел на берега, на воду, на деревья, на землю, от которой шел тугой запах весенней влаги…

— Загадал, сколько будет мирных годов, — сказал он.

Перевод В. Бурича.

Он мчался вперед, и черный лес и зеленая вода расступались, давая дорогу; он спешил туда, хотя никто его особенно не звал, да и вряд ли кто-нибудь помнил. Кто его сейчас узнает? Тогда волосы у него были как светлое облачко; ему казалось, что ими нужно гордиться, и, хоть других это смешило, он часто поглаживал свои пышные кудри двумя пальцами в наплыве притворной нежности, не получая от этого, впрочем, никакого удовольствия… С годами волосы погрубели, стали прямыми и послушными; можно было подумать, он нацепил на голову седой прилизанный парик старого слуги из комедии масок. Все в нем с тех пор поусохло, даже сердце не смело биться громко; что горело, сгорело, а осталась горстка пепла. «Потому что я ушел, потому что я ушел», — твердил он, стараясь быть справедливым не только к себе, но и к другим — к тем, кто мог бы его узнать и, не скрывая разочарования, пристать с расспросами, как сложилась его жизнь, заурядная до неправдоподобия.