Януш Гловацкий - Польский рассказ

Почему, собственно, он ушел тогда? Ведь каждый стал бы им восхищаться, его влекли на пьедестал — при жизни или хоть при смерти. От него ждали всего лишь одного движения, одного слова; он должен был открыто выразить свое презрение к тем, что подняли руку на его отца, подкравшись из-за угла, бросились всем скопом, навалились на старика, точно хотели в трусливой ярости затоптать пламя, нежданно-негаданно вырвавшееся из-под земли.

Он тогда не просто ушел. Спустя годы, когда на многое, и в том числе на свою слабость, начинаешь смотреть легче, то и легче признаться, что ты ушел, нежели что сбежал. Если бы теперь он решился сказать: «Я убежал», к нему бы, возможно, отнеслись снисходительно; он имел право убежать, потому что ему все равно никого не удалось бы спасти — он мог только выразить свой протест; он имел право убежать ради сохранения хотя бы частицы того, что называется семьей, традицией, свободой. Но он так и не осмелился произнести это слово: «убежал», оно имело для него слишком прямое значение. Того, кто бежал, ждет впереди бескрайнее, полное тревог и опасностей пространство, которое нужно преодолеть. Он же ушел ради спокойной жизни — до такой степени монотонной, что в ее ленивом течении, словно в мглистом бесцветном студне, бесследно растворяется все.

Его покой нарушило письмо. Самое обыкновенное письмо в голубом конверте, по виду не скажешь, что от женщины. Почтальон, который по праву давнего знакомства иногда позволял себе бесцеремонно вторгаться в рутину его существования, рискнул пробормотать: «Почерк-то женский». Вместо ответа он равнодушно пожал плечами — ни с кем он не переписывался и писем ни от кого не ждал. «Откуда вы можете знать?..» — «Ниоткуда. Насмотрелся за сорок лет…»

Он не глядя протянул руку за письмом, давая понять, что разговор окончен. Он знал наперед, что скажет этот всегда возбужденный человечек, как попытается оглушить его эхом чужих страстей, заразить лихорадкой профессионального воображения, способного проникать в чужие тайны, по нескольким словам на конверте постигать удивительные повороты чужих судеб; прежде, быть может, это и удавалось — конверты были когда-то разноцветные и разных размеров, и надписывали их по-разному; и по тому, как бежали по ним строчки, можно было судить об отношении к адресату. Но теперь даже эта вымышленная действительность отступила еще дальше в прошлое. Может быть, именно это сблизило их в последние годы? И может, поэтому они по привычке хмуро обмениваются короткими фразами, тщательно пряча взаимную симпатию, чтобы, как только захлопнется и разделит их дверь, подумать друг о друге едва ли не с нежностью….

«В связи с открытием мемориальной доски в память о вашем отце, — прочел он в письме, — павшем в борьбе за свободу нашей родины, от имени организационного комитета приглашаю вас на торжественный митинг». Дальше стояли день и час, и даже расписание поездов. «Какого черта! Кто узнал, что я здесь живу? Меня выследили!» — повторял он про себя со злостью и страхом. Наконец догадался посмотреть на подпись: Халина Жак. Кто это? Халина…. Была когда-то такая Халина; собственно говоря, она только однажды перебежала ему дорогу — ту, что сегодня кажется лишь узкой недлинной тропкой, ведущей из тумана в туман. Та Халина моложе его, ба! да она была совсем еще девчонкой и не занимала никакого места в его жизни. Но она одна видела его в последний раз, когда он уходил, и даже кинула ему из окна какой-то сверток в газетной бумаге; он поймал этот сверток на лету, когда же поселок остался далеко позади и он увидел, что сжимает в руке отцовский револьвер, то кинул его подальше и, кинув, услышал, как револьвер плюхнулся в болото.

Он вдруг подумал: а каким образом ей удалось это сделать? В доме уже были немцы, они согнали всех домашних в одну комнату, а его вышвырнули во двор, впопыхах приняв за постороннего — им не нужен был никто, кроме отца, а дорвавшись до него, они сразу его застрелили. Как же она тогда это сделала? И зачем? Отца уже нельзя было спасти. Чего ради сопливая девчонка бросила ему револьвер, почему у нее было такое лицо, будто она выполняет важное поручение — и не только отца, а всего поселка?

Разнервничавшись, он скомкал письмо и кинул в стол. Не хватало еще, чтобы вернулось то, чего, по существу, никогда не было, что осталось за чертой его жизни, сгинуло в чаще памяти! Но вечером того же дня он вытащил письмо из ящика, разгладил его ласково двумя пальцами, как приглаживал когда-то свои кудри, собрался и сел в поезд. И вот, промчавшись через черный лес и зеленую воду, пробившись сквозь толщу времени, преодолев пространство, которое никогда не думал преодолеть, он оказался здесь, в поселке.

Приехал он утром — ясным и прозрачным, как бывают ясны и прозрачны солнечные осенние утра; таким же он запомнил день, когда последний раз видел отца. А сейчас он увидел его на портрете, сделанном неопытной рукой, над входом в вокзал; увидел и не узнал. Отец смотрел с портрета розовощекий, улыбающийся — ничего героического в нем не было, так мог бы выглядеть покойник, который, смирившись с неотвратимым приближением смерти, мирно уснул последним сном; отец тогда выглядел совсем не так — лицо у него было жесткое, угасшее, серое до черноты.

Он поспешил уйти от вокзала, хотелось побыстрее узнать знакомые места, свыкнуться с ними, но мешали большие жилые дома, выросшие по обеим сторонам улицы, там, где когда-то тянулись картофельные поля и бесплодные луга, на которых только козы и могли пастись; к счастью, он увидел четыре трубы, взлетающие в небо над поселком, те же, что тогда, такие же, какими их построили лет семьдесят назад. Судьба отца вплелась в металлическую обшивку этих четырех кирпичных колонн, выросших посреди домов и сараев. Судьбы многих других жителей поселка здесь же начинались и здесь заканчивались, и — смотря каков был конец судьбы — во взглядах, обращенных к трубам, светилась прощальная печаль либо жаркая ненависть. Должно быть, и тот старик, что проводил его глазами, когда он шел по улице, а теперь остановил, бесцеремонно схватив за рукав, тоже барахтался всю жизнь в железной паутине, опутавшей подножия труб.

— Вы небось на торжество, — прохрипел старик.

— Да. — Теперь он пригляделся к этому человеку и, кажется, узнал его; ну конечно, это старый Дроздзяк, принарядившийся по случаю воскресного дня: на нем была все та же темно-зеленая шляпа с широкими полями и костюм, лоснившийся от долгой службы, но, как всегда, торжественно черный.

— Вот приехал, и не знаю, где оно будет, — попытался он улыбнуться Дроздзяку, а получилось — в пустоту, хотя тот не мог его не узнать. Старик смотрел мимо него, ему, видно, нечего было больше сказать. Неопределенно махнув рукой, что, вероятно, означало, куда нужно идти, Дроздзяк повернулся и ушел.