Прохор Озорнин - На Крыльях Надежды: Ранняя проза

4. Наверное, дурак.

5. Он цель для атак.

P.S. Все так!

Гражданину Ху инкриминируются 159484838934848454 преступлений, прямо или косвенно совершенных всем сообществом ООО «Балбесы планеты» за всю историю их жизнедеятельности на планете Земля. Само сообщество от какой-либо ответственности отказывается в лукаво-добровольном порядке.

Гражданин Ху может оспорить легальность выдачи ему данной справки путем личной беседы с каждым из сотен миллионов членов сообщества. Решение об отмене своего ху-лень-и-я каждый член сообщества принимает после беседы самостоятельно. Отмена полученного гражданином Ху ярлыка возможна только при стопроцентном пересмотре каждым из членов сообщества своего мнения о нем (что невозможно в силу элементарной статистики).

Распятие гражданина Ху является одним из рассматриваемых методов наказания со стороны сообщества.

Справка выдана гражданину Ху заочно, и его согласие на ее получение не требуется (чему мы очень рады).

Ху-ху! Я-ху!

ООО «Планета Земля»

«Балбесы планеты»

17.02.2013

Он раскрыл глаза. Зрение и слух постепенно возвращались, очень-очень медленно – но возвращались. Уже который день он приходил в себя… Толчок рукой, резкая боль в перебитом суставе – и он поднялся. Он жив, и он выдержит – несмотря ни на что.

Несмотря на муть в глазах и перебитый сустав, резкой болью отдающий при каждом движении руки. Несмотря на крики и жесточайшую ругань вокруг. Несмотря на угрозы со стороны его «соседей», которые они намеревались привести в действие, если он не поделится своей частью той баланды, что им приносили, чтобы они не умерли с голоду. Несмотря на методичные и отдающие звоном по железному полу шаги приближающегося надзирателя. Несмотря на солнце, которое он не видел уже так давно… лишь слабый свет которого он иногда замечал по утрам – свет, с трудом проникавший через прочные железные пластины, закрывавшие окна в этом оплоте скорби. В этом оплоте печали – и иногда, лишь иногда – раскаяния.

«Чумбрик, мать твою! Мы разделаем тебя на потроха! Ты слышишь, недоносок?! Ты нам пятки вылизывать будешь, сука!». Крик донесся откуда-то из дальней камеры и стих.

Здесь не любили сопротивляющихся, здесь не любили гордых, и таких здесь практически не было. За исключением местных авторитетов и тех, кто мог собственной кровью доказать, что он достоин уважения – потому что здесь уважали только силу. Целый год понадобился ему, чтобы доказать свою силу в боях без правил – боях, на которые тот же надзиратель, что сейчас медленно приближался по коридору, гремя камерными ключами, смотрел сквозь пальцы… точнее говоря – не смотрел. Неделю назад был последний бой и его оставили в покое. От него, наконец, отступились… как от непреодолимой и неразрушимой твердыни – отступились.

«Обед!» – громогласный раскат голоса заполнил помещение.

Сейчас им всем будут разносить миски баланды – серо-зеленой жидкости, имеющей отвратительный вкус. К баланде, впрочем, прилагался кусок хлеба, а это было уже много, очень много. Этого должно хватить приблизительно на пять-шесть часов. А потом им снова принесут что-нибудь подобное, чтобы они не подохли с голоду. И так – день, месяц, год… Девятнадцать лет – девятнадцать долгих лет ему предстоит еще оставаться здесь… девятнадцать двадцатых его срока.

Вот и смотритель подошел. Сейчас принесут еду, он насытится этим жалким куском хлеба и миской воняющей помоями жидкости – и ему станет легче. Организму потребуется еще много дней, чтобы залечить раны… Девятнадцать лет потребуется ему, чтобы дождаться дня свободы.

Вот и еда. Миску просунули через вырезанную щель внизу камерной двери. Смотритель почему-то продолжал стоять, хотя ему давно уже пора было идти к новым камерам. Секунда, две, три, пять…

«Заключенный Скалов, к вам пришла ваша жена. Мы проводим вас в помещение для встреч».

Простые человеческие слова, которые подняли его дух на вершины радости. Это была теперь огромная радость для него – вновь встретить родного человека в этом доме одиночества среди сотен и сотен людей. Камеру медленно открыли – охрана тут же прижала его и стала быстро надевать наручники. Он не сопротивлялся.

«Делайте свое дело, ребята. Это ваша работа. Делайте свое дело», – мысли промелькнули в его голове, но так и остались невысказанными. Да и к чему? С заключенными не разговаривают – им дают команды и ждут их выполнения. Почти как в армии, только хуже. За неповиновение – забивание до полусмерти, или до смерти – это не важно. В рапорте будет значиться – «покончил с жизнью самоубийством» – в камере без единого острого предмета. Покончить с жизнью там можно было, разве что разбив голову об стену…

Он шел по длинному коридору, ведомый тюремной охраной, и в душе его была радость, впервые за много дней – радость. Как давно он уже не знал этого чувства…

– Любовь моя, Людочка! Славная, как же я истосковался по тебе!

– Паша, родной! Слава Богу, ты жив! Что с тобой? Опять сражался? Боец, когда же ты прекратишь эти драки?! Тебя ведь могут убить!

– Не могу Люда, не могу. Я не мог отказаться от боя. Ты же знаешь – тогда бы я не жил…

– Паша, родной, умоляю тебя – останься жив. Родной, славный… если тебя убьют, Паша, я не смогу этого пережить. Любимый, родной, не покидай меня, останься жив – умоляю тебя! Умоляю! Я люблю тебя, Паша!

Она прижалась лицом к пластиковой пуленепробиваемой загородке, что разделяла их, и заплакала. Его родная женщина, его вторая половинка… Она плакала, и слезы медленно текли по стеклянной стене, оставляя за собой чистый прозрачный след. Он тоже прижался лицом к прозрачной стене и смотрел на нее. Охранник, следивший за встречей, дернулся было вперед – по правилам разговаривающие должны были находиться на расстоянии по меньшей мере двух метров от разделяющей их стены – но потом как-то замер и потихоньку склонил голову вниз. Некоторые люди и здесь продолжали оставаться людьми.

А потом они целовали прозрачный пластик, представляя, как целуют друг друга. Раскидывали руки и прижимали их к стене, пытаясь обнять друг друга. Они целовали и обнимали друг друга – и не могли этого сделать. Они теперь были разделены непреодолимой стеной на долгие двадцать лет с того самого дня…

– Ты помнишь тот день, Паша? Я все еще не могу простить себя за него – за тебя. Не могу простить себя за твою судьбу…

– Перестань, Люда. Я сам так выбрал, да и мог ли я выбрать иначе? Я сам выбрал – и готов нести за свой выбор ответственность. Я убил человека. Я виновен. И должен понести наказание.

Да, они оба помнили тот день, помнили очень отчетливо, помнили каждую деталь – несмотря на то, что с того момента прошло уже больше года, и должно пройти еще девятнадцать, прежде чем его удастся окончательно выгнать из памяти и забыть навсегда. Как морок, как сон, как наваждение. Которое наваждением, к сожалению, не являлось…