Евгений Туинов - Человек бегущий

Вовка уже привык к тому, что отец все проблемы свои обсуждал с ним. Раньше, когда еще жили с мамой, это его удивляло, конечно, — с ним, с маленьким, и о таких взрослых своих делах!.. Теперь-то он привык, да и понял, что маме до всех отцовских забот… Короче, она ими не интересовалась. А с кем-то ведь надо было ему делиться наболевшим.

Видя, как Вовка кручинится, и желая, наверное, успокоить его, отец сказал: «Мужчина должен…» И в который раз, привычно и весело, он напомнил Вовке, — а скорее отшутился, конечно, — что должен уметь настоящий мужчина. Среди обязательных статей строгого мужского кодекса, которым руководствовался его отец, была и такая: «Должен уметь, если понадобится, заснуть на пустой желудок, хоть в лесу, хоть в чистом поле, один, на сырой земле или в стогу сена». Ну, предположим, так засыпать им еще не приходилось, — во всяком случае, Вовка что-то не помнил ничего подобного, — а вот в палатке жить довелось — позапрошлым летом, когда почти все выходные напролет вкалывали на реконструкции Таицкого водовода. Тогда отец работал еще в одной из мастерских Ленпроекта, доругивался с очередным начальником, разоблачал очередную шайку-лейку, всех этих заговорщиков, решивших весь мир застроить типовыми домиками с плоскими палестинскими крышами, приспособленными разве что для песчаной пустыни. Отец так всегда и говорил об этих горе-архитекторах: «Хотят весь земной шарик превратить в пустыню. Сплошной Ближний Восток всюду будет. Уже есть. Спасибо Великому!..»

Великим отец, конечно, называл Ле Корбюзье, больше всех других, по его мнению, повинного в этих вселенских безобразиях.

Что-то не спалось. Громко тикал будильник на стуле, заведенный, как всегда, на шесть утра. Они ведь с отцом ложились и вставали рано, по-деревенски, как раньше дразнила их мама. «А что? — заводился в шутку отец. — Мы все, если хочешь, вышли из деревни. Из избы, от земли и плуга…» И что-то уж мама возражала ему всегда в ответ, не желая, чтобы за отцом оставалось последнее слово. И он уже не шутил с нею. Так они и спорили, и ругались…

Из другой комнаты слышалось мерное дыхание отца. Осенний ветер задувал в открытую настежь форточку, нагонял тоску. Что-то бессвязное пробормотал во сне отец и заворочался на скрипучей своей продавленной раскладушке. Что ему снится? И там небось с кем-то сражается, воюет за свою справедливость, не уступает и не сдается.

Вовке почему-то стало жаль отца, ну просто жаль, и все, необъяснимо. Надо бы рубашку ему постирать завтра — совсем приехал грязный. И пуговица на пальто, кажется, на ладан дышит — пришить бы не забыть! Сейчас, что ли, встать? Вовка замер в раздумье. Нет, все-таки завтра, пожалуй…

Иногда Вовке казалось, что он старше своего бати лет эдак на двадцать. Глупость, конечно, но в нем просыпалось, наверное, что-то материнское: трезвое, холодное, разумное, — он и сам не знал, что это такое с ним, но в эти минуты отец казался ему запальчивым, вздорным мальчишкой, норовящим переустроить мир своими слабенькими силенками, в одиночку. А мир был жесток и груб, трезв и беспощаден, как говаривала когда-то мама. Отец же кидался на него, словно на амбразуру, открытой грудью, воевал, значит, как тот бедный Дон-Кихот с ветряными мельницами. Ну действительно, может быть, в чем-то мама и права: что сможет он, один, или не один, а пусть с малочисленными своими друзьями, такими же, как отец, непримиримыми, фанатичными? Хотя бы против идей этого Ле Корбюзье? Они, его идеи, уже владеют миром. Или в защиту памятников?.. Впрочем, в то, что памятники, пусть не все, пусть некоторые из них, самые-самые еще удастся защитить, Вовка, пожалуй, верил. Но против типовой застройки, против «дома — машины для жилья», против ориентации на «человека служебного», на этого мускулистого корбюзьевского модулера — черного человечка с поднятой рукой и с маленькой тусклой, как лампочка на пятнадцать вольт, головкой, против всех этих, как отец говорит, краденых и закабализированных расчетов «великого», которые стали уже нормой у архитекторов сегодня — надо признать честно! — против этого отец бессилен. Подобные грустные, беспросветные мысли посещали Вовку не так, конечно, часто, в основном в такие вот унылые вечера, когда отчего-то не спалось, и из-за стенки, из соседней квартиры или со двора слышались позывные прогноза погоды по программе «Время», и вспоминалась мама…

Закрыть, что ли, форточку? Похолодало… Вовка откинул полу тулупа, прошлепал босыми ногами к окну, но передумал, — надо закаляться! — вернулся и лег. Опять он подумал о том, что нет у него до сих пор друзей в этой школе, в новом классе, и что это, наверное, такие люди, как его отец, увлеченные, себя забывающие в деле, это только они легко друзей находят и не очень-то жалеют, если вдруг теряют, рвут, разочаровываются в них. А у него самого, — он не отец, хоть и старается подражать ему во всем, он себя помнит, — у него с друзьями была и будет всегда напряженка, ну, может, не то чтобы напряженка, конечно, но сложности были и будут, это точно. И Вовка даже знал эту свою слабость, а может быть, и не слабость — просто особенность. В общем, всегда он сомневался в чем-нибудь, задумывался… Вот позвали его мальчишки из нового класса сорваться с уроков в «Баррикаду» на какой-то американский боевичок, в котором небось много стреляли и гонялись друг за другом на роскошных автомобилях, а он не то чтобы отказался, но как бы задумался, задался вопросом, мол, что да как, мол, не было бы хуже… И мальчишки сорвались без него, а Вовку, он знал точно, автоматом перевели в разряд пай-мальчиков, которые в школу ходят, оказывается, за тем, чтобы учиться и получать хорошие оценки. И как Вовка ни утешал себя, мол, зачем туда еще и ходить, в эту школу, а было почему-то обидно, и поезд ушел, и друзей у него до сих пор не было. Или пытали его недавно на предмет новой музыкальной волны, выясняли, рубит ли он в тяжелом роке и что вообще предпочитает слушать. И тут он не порадовал, оказался, как говорится, не на уровне, стал излагать то, что говорил ему о современной музыке отец, мол, толкает человека к самоубийству, к насилию, пробуждает самые темные, низменные инстинкты… Сначала ребята слушали его, раскрыв рты, особенно когда он перешел к металлистам, — все ведь в этой школе, как оказалось, прямо помешаны были на металле, — короче, когда он сообщил им, что металлические их браслеты и пояса с шипами и заклепками изначально предназначены для добивания раненного в свалке человека, когда перевел им слово «панк», которым в Англии называют проституток, а в Штатах подонков, тут уж его освистали и засмеяли, как последнего лгунишку или как сумасшедшего. Вон и Груня окрысился на него сегодня, стоило только Вовке чуть-чуть задеть, лягнуть этот их рок. Виноват он разве, если от своего отца знает о роке то, чего другие пока не знают? Проведали бы они, что у него вообще нет даже магнитофона, лопнули бы небось от презрения. Можно было, конечно, и вообще без друзей — подумаешь! — ему и одному, и с отцом и его друзьями было интересно, столько забот теперь, столько дел, но было все-таки обидно, то есть даже не обидно, а несправедливо как-то: ну чем он хуже других, самых обыкновенных мальчишек, хуже Груни даже?