Евгений Туинов - Человек бегущий

Киса поставил шуршащий пухлый пакет на лавку рядом с Бориком и присел напротив на корточки. Борик знал, что так вот сидеть — безмолвно, не двигаясь, как каменный, как сфинкс, ни о чем вроде бы и не думая, Киса мог часами, ноги у него не затекали, поэтому поскорее полез в карман за деньгами, расплатился.

— Ты это… — начал было и замялся что-то Киса, не глядя ему в глаза. — Себе, что ли?

— Да нет, просили тут… — соврал Борик неуверенно.

— Ты, если что, знаешь, как меня найти… — снова промямлил Киса зачем-то. — У меня кокнар есть, колеса интересные… Понял? Деньги на шириво нужны! Скажи там, кому берешь… В долг не даешь, конечно… Дай, ну дай в долг шестьсот рублей! Отдам же!..

Борик отрицательно покачал головой. С ними лучше не распространяться, с наркоманами. Киса встал и ушел, бесшумно исчез за дверью, словно его и не было. Борик подумал о том, что когда-нибудь он и умрет так, тихо, бесславно, в отходняке или, не рассчитав дозу, в кайфе, и никто ведь не почешется, не спохватится, и ему самому придется с кем-то уже другим из них, из смертников, из обреченных, иметь дело. Оно же понятно, зачем ему деньги такие — сидит ведь на игле, доза растет, счетчик щелкает, травки и колеса уже не берут… Впрочем, жалко Борику их не было — каждый сам выбирает свой путь, сам борется, побеждает или проигрывает, возносится или уходит в шлак. Наркоман — это шлак, но пока они живы, с них можно что-то иметь себе. И он будет иметь.

Борик приподнял пакет, прикинул его тяжесть на указательном пальце. Триста граммов, не триста, а около того, кажется, было. Да и сто граммов туда, сто граммов сюда ему погоды не сделают. Эту травку он заранее определил себе в убыток, то есть не в убыток, конечно, но близкой выгоды за нее не ждал, тратился на перспективу, с дальним прицелом. Теперь нужно было подумать, куда ее спрятать. Борик почему-то никак не предполагал, что триста граммов травы — это такая прорва. Он машинально залез рукой в пакет, по-хозяйски разодрал оберточную газету и отщипнул несколько былинок зелья, растер между пальцами, понюхал. Пахло сухой пылью и терпко отдавало чем-то незнакомым, пугающим, запретным. Борик чихнул, заглядевшись на лампочку, достал пучок травы побольше и сунул в заранее прихваченный из дома маленький бумажный пакетик. Набивать косячки придется, конечно, самому, так что надо еще будет потренироваться.

Остальной запас отравы он, недолго думая, отнес к Сане-ударнику в каморку, сунул за прислоненный к стене спортивный мат, надежно закрепленный сверху за крюки. Там, в стене, была небольшая выемка, то ли несколько кирпичей вывалилось, то ли что, Борик заметил ее, еще когда обустраивали подвал, и вспомнил теперь вот о ней. Вовремя! Кому в голову придет отодвигать мат от стенки? А если что — обыск там или облава какая, — то он ни при чем. Каморка же Санина — на него и подумают.

Сделав свое грязное дело, Борик задержался в дверях, прикинул, не слишком ли сильно оттопыривается мат в том месте, где спрятан за ним пакет, выключил свет и двинул из подвала. Сработано было чисто! Он, впрочем, вспомнил и про Лидино новое платье, которое по-прежнему валялось, хоть и в пакете, в объятиях шланга-питона, вспомнил и решил оставить все как есть.

На улице была уже ночь. Свет фонарей вдоль Крюкова канала был холоден, неуютен и слаб. Мостовая серела под ногами. Громыхнул одинокий трамвай вдалеке, на повороте с Театральной площади, и пахнуло свежим бензином от бензоколонки неподалеку. Борику стало как-то не по себе в этом темном, пустынном городе, каком-то на этот раз неприютном и даже враждебном, и ему скорее захотелось оказаться дома. Хотя город был, конечно, как город. Просто самого Борика, кажется, знобило — уж не простудился ли ненароком? Или это пережитый страх выходил из него противной, рабской дрожью и щекочущим между лопаток, леденящим, липким потом? К такому страху нужна была, наверное, особая привычка. А чего бояться-то, если подумать? Ведь он все предусмотрел, учел, ото всего оберегся, от любых неожиданностей. Просто, конечно, раскис, нервы сдали, а так ничего.

Борик решил сделать маленький крюк, прогуляться и успокоиться, свернул к каналу Грибоедова, перешел его по Львиному мостику, деревянно тукающему под ногами в тишине ночного города. Не так ведь и поздно еще. Просто осень, темнеет рано. Он ступил на гранитный парапет набережной к черной ограде, тускло проступающей на фоне черной осенней воды, в которой слабо отражались горящие окна дома по ту сторону канала. Какой-то тип прошел мимо, попыхивая папироской, и скрылся из виду. И снова кругом ни души. Странный все же город, странные в нем сумерки, прямо воровские, скрадывающие людей, огни и звуки. Борик постоял, опершись зябнущей рукой о холодное литье ограды, стараясь все же убедить себя в том, что все у него о’кэй, и вроде бы даже убедил. Он небрежно для полной уверенности в себе плюнул в эту черную бездну воды, — плевать, мол, на все. Плевок получился тягучим, полновесным и неожиданно громким. На мгновение это смутило его. Борик огляделся по сторонам — нет ли кого поблизости? Какой-то дядька с собакой на поводке вышел от Фонарного переулка. Но это далеко, на той стороне канала. И вообще плевать он хотел на все и вся… Да! Борик плюнул еще и зашагал к дому.

Ему было бы, конечно, несправедливо считать себя неудачником. Вовка Цуканов и прежде тяжело сходился с людьми. Может быть, потому, что предъявлял к ним слишком высокие требования?

Но ведь и себя самого он старался всегда и во всем судить самым строгим судом, как учил отец, как привык и сам в конце концов.

А отец, которого он ждал только завтра утром, приехал на ночь глядя и уже спал, зарывшись в овчину своего старого верного тулупа. И Вовке было стыдно оттого, что засыпать отцу пришлось голодным. Разве яичница из трех последних яиц и пустой чай — это еда для двух здоровых мужиков? Батя, он часто заработается, закрутится у себя на объекте, заговорится там, а поесть забудет. Небось и сегодня так, раз только к вечеру вспомнил, когда ввалился в дом, что маковой росинки у него с утра во рту не было. Уж Вовка и смеялся над ним за это, и бранился, и пробовал напоминать. Без толку все. Да и какой за отцом пригляд, если он чаще в командировках, чем дома? Возвращается всегда тощий и небритый, глазищи западают и светят, прямо горят, как у беглого пса, весело и жадно, а как порог переступает, так сразу к холодильнику: «А что мы есть нынче будем?» Сегодня аж присвистнул в изумлении: «Не густо!.. Ты, Вовик, холодильничек ишь как вылизал, подчистил — любо-дорого смотреть на такое безобразие. Кажись, перестарался малость… И магазины уже закрыты. И у меня денег нету совсем…» Он постоял посреди кухни, посмотрел на Вовку, виновато краснеющего и что-то пробующего еще объяснить, весело потрепал волосы на Вовкиной голове и сказал: «Ладно, ладно. Перезимуем, перебьемся, выкрутимся… А деньги правильно товарищу отдал. Не в деньгах счастье в конце-то концов!..» И тут же, пока Вовка суетился с яичницей, давай крыть почем зря какого-то начальника, давшего добро на вырубку деревьев на берегу Лемболовского озера, наплевавшего на постановление Совета Министров. «Эти мелкие начальнички, они ж державу погубят!» — сделал он вывод из всего сказанного и приступил к новой теме.