Евгений Туинов - Человек бегущий

«Сейчас вообще-то не время личные дела, карьеру там или еще чего, устраивать, но ты молодец, все равно молодец — поздравляю, — снизошел, разрешил, одобрил, значит, скороговоркой Цуканов и тут же признался, улыбаясь: — А я обменялся сюда! К родным местам поближе. Подальше, значит, от плоскокрыших коробок Великого…»

Он, как всегда, говорил чуть-чуть загадками — то ли не умел иначе, то ли цену себе набивал. Выходит, снова им надо как-то жить рядом. Но ничего, небось не в детстве, как-нибудь уживутся, не маленькие уже… Впрочем, расстались они тепло, обещали друг к другу заходить в гости. Только вот адреса нового Андрей Владимирович как бы забыл спросить у Цуканова, а тот как бы торопился и тоже про адрес забыл. Хотя адрес, разумеется, не проблема — было бы желание. А вот с желанием труднее… И вот сейчас, прогуливаясь по набережной, рассеянно следя за Бимом и вспоминая эту случайную сегодняшнюю встречу, Андрей Владимирович почувствовал себя как-то неуютно и неуверенно вдруг.

Мимо пробежал припозднившийся бегун в яркой красно-бело-зеленой шапочке с помпоном, в шерстяном стареньком спортивном костюме и в заляпанных грязью кедах. Видок, конечно, был у него так себе, неказистый, но таким вдруг здоровьем пахнуло от этого стремительного, ровно дышащего бегуна, такой обдало свежестью, силой повеяло, что Андрей Владимирович невольно почувствовал себя больным, толстым и старым, ну если и не старым, то уж наверняка пожилым, побитым, помятым жизнью, многоопытным человеком. Бим увязался было за бегуном, видимо, из озорства и собачьего своего любопытства, но вскоре воспитанно отстал, вернулся к хозяину. А Андрей Владимирович все смотрел ему вслед, этому сильному, удаляющемуся от него бегуну, смотрел с грустью и с завистью одновременно. С завистью, потому что у него и в самом деле, кажется, заломило в пояснице — радикулит, не радикулит, а не первый уж раз — и не то от волнения, не то вообще от жизненной усталости защемило сердце. А с грустью, потому что он отчетливо вдруг все про себя понял, как бы увидел себя на обочине, а все куда-то неслось мимо него, все било ключом, боролось, проигрывало и побеждало, все было в движении — вот и этот человек, бегущий, молодой, красивый, сильный, вот и он туда же, как и многие ученики его, как и не то друг, не то враг детства Цуканов, как и все они вокруг, вместе взятые, а он лишь учит детей, он одно и то же, одно и то же, он, еще не старый ведь, в сущности, учитель истории, сорокалетний, он давным-давно уже тихо идет по земле, по жизни, и его обгоняют, обгоняют люди, обгоняют машины, пароходы и самолеты, обгоняют, потому что в машинах этих, в пароходах и самолетах другие, а не он, и это всегда грустно, если честно, когда кто-нибудь тебя обгоняет. И даже Цуканище, даже он, неизменный, стабильный и прочный, он тоже, значит, обогнал его. И как же так получилось? Андрею Владимировичу уже почудилось, что это и есть его ученик, ну тот, что пробежал сейчас мимо, что обогнал его, ну в принципе человек бегущий, — в отличие от него, идущего по земле и по жизни, — тот его средний ученик, который переходит из класса в класс, из года в год, из школы в жизнь, которого учит он и не успевает понять, присмотреться к нему как следует не успевает, тот ученик, новый, которого нелепо изображают теперь на марке книг серии «Школьная библиотека» бегущим с раскрытой книгой в руке и ранцем за спиной, читающим и то, значит, на бегу, тот, что пришел на смену вчерашнему или, может быть, на смену ему самому, тот, которого он, Андрей Владимирович Воропаев, ждет и боится, и знает и не знает уже, и любит и не успевает толком полюбить, — в общем, почудилось ему, что все это давно должно было произойти с ним, и вот произошло, и все как бы символично и не просто так. Да, его обогнали, увы, обогнали, и он стоит как бы на месте, он учит их всех одному и тому же из года в год, из класса в класс, он на обочине, он вечно отстает, он обречен быть всегда сзади… Грустно, невыносимо грустно все это, если задуматься, если не побояться. И как-то ведь все эти годы он старательно не задумывался, как-то у него получалось. А то, что сравнивал себя с Цукановым, судил якобы себя его праведным судом — это ведь блажь, обман, липа, сильное преувеличение.

Ведь втайне он всегда считал, что устроился в жизни лучше Цуканова и всех ему подобных, ведь считал же так, считал!.. Считал, что сам ушел от них далеко вперед, что многого добился, считал их фанатиками и чудаками, которыми во все века славилась русская земля. И так считать бы ему впредь… И что же мешает?

— Здрасьте, Андрей Владимыч!.. — заполошно крикнули ему на бегу, и еще один человек бегущий пронесся мимо, обогнал его тоже.

— Здравствуй… — отозвался он, крикнул вослед, так и не узнав ни по облику, ни по голосу, с кем поздоровался.

Грушенков, что ли? Да нет, этот покрупнее, пожалуй… Наверное, десятиклассник. Поздновато, однако, он бегает, но что тут поделаешь… Андрей Владимирович подозвал Бима, пристегнул поводок к его ошейнику и заторопился домой. И с какой это стати все Груня ему вспоминается?

Уже в прихожей слышна была музыка из комнаты дочери.

Андрей Владимирович, кряхтя, уселся на обувной ящик и переобулся в тапочки. А ведь пора, пора бы и самому заняться спортом, бегом или еще чем. Глядишь, и догнал бы их, всех бегущих, по жизни ли или просто по набережной, и, может быть, понял бы их, либо хотя бы приблизился к пониманию. Глупость, конечно, — что там понимать у них? — но ведь и вправду он незаметно отошел ото всего в последнее время, даже от своих жены и дочери как-то отдалился. А уж нынешних учеников — этого Груню, или Юдина, или Цуканова-младшего — что он знает о них?

Бим блаженно вытянулся на своем коврике в прихожей. Тоже постарел, бедолага, помудрел и, кажется, обленился, чуть что, норовит на боковую, приклонить большую умную собачью голову. Время идет, никого не минуя и не милуя.

Что-то новенькое тренькало у дочери на магнитофоне, орали какие-то юнцы срывающимися, форсированными голосами, силились будто, но никак не могли перекричать ритмизованное, ими же самими небось и созданное, жесткое и давящее на уши музыкальное сопровождение. Раньше ничего подобного у нее, кажется, не было. Замучили, конечно, Пугачева с Леонтьевым, но у них хоть можно было разобрать, о чем они поют, о каком-нибудь паромщике, помогающем влюбленным и вообще о чем-то таком, избитом и мелком, переходящем от одного певца к другому, даже словарь-то у всех у них был одинаково беден: любовь, судьба, звезды, люди, разлука, встреча, радость и прочая тоска. А тут, сколько он ни напрягал слух, затаившись на своем обувном ящике и не торопясь с него подниматься, не мог разобрать ни одной фразы, так только — улавливал отдельные слова, прорывающиеся сквозь громы небесные этой новой музыки. Да что уж там — не такой и новой, конечно, была она, их музыка, и раньше, только тихо, в черных пластмассовых раковинках наушников, прикрученная, придавленная регулятором громкости, забитая, разогнанная по углам, по темным закоулками дискотек и домашних самопальных пирушек, осужденная консервативным, так сказать, общественным мнением, отмеченная печатью инакомыслия и притягательной запрещенности, но прорывавшаяся отовсюду, смелее, нахальнее, не родниками, нет, а жуткой смрадной жижей, свищом, и Андрей Владимирович знал ее, конечно, помнил о ней, как о надвигающейся, ползущей на всех на них беде, жалко и мерзко успокаивал себя, усыплял, ловя эту музыку по радио и по телевизору — в дозволенных пока, кем-то определенных, отмеренных пределах, из распахнутых нарочно окон домов — динамиками наружу, с вызовом — нате! — (это когда, значит, родители на работе), из колонок полулегальной, полуподпольной, отчаянно гонимой бабой Шурой («Вот уйду на пенсию, тогда хоть трава не расти!»), но все же популярной среди учеников их школьной музыкальной группы — забыл вот название, но вроде бы и Юдин там подвизается… Наверняка и дочь слушала это, но тогда, когда его не бывало дома. Ну кто их теперь разберет-то с их музыкой, кто догонит, сопли утрет, кто выслушает? Седьмой класс, четырнадцатый год…