Евгений Туинов - Человек бегущий

Андрей Владимирович и слышал жену и думал в это время о другом. Он устал сегодня больше обычного, и что-то все не отпускало его, все тревожило, даже здесь, дома, в самом святом, укромном месте, в кухне, у очага. И эти газеты еще, черт бы их побрал! Круг, кажется, замыкался. Опять же этот Борис, опять Юдин. Без него, значит, никак… Он уже и в дом его пробрался, залез с этой магнитофонной кассетой, с тяжелым своим роком, с судьбой, одной на всех, — не судьба, а прямо братская могила. А завтра, глядишь, с американским явится флагом или с чем там еще из того, что продает он, современный новоявленный офеня, или покупает, чтобы снова с выгодой продать. И продает-то ведь уже прямо на уроках! Нет, нужно что-то делать, а не просто газетки читать и трястись по углам от страха. Ирина, может быть, и права — нужно в них разобраться, приглядеться к ним и понять…

— «…я и раньше неделями пропадала, — снова ворвался к нему голос жены, — а скоро и вообще из дома уйду. До чего же тошно упреки материны слушать! А отец чуть что, сразу орет благим матом: потаскуха, посмотри, на кого похожа стала, дармоедка, мразь!..»

Она отложила газету и посмотрела на него испуганными, ожидающими чего-то глазами.

— Ладно, ладно тебе, Оля… — рассеянно проговорил Андрей Владимирович, не находя в себе нужных, сильных слов, способных сразу успокоить жену, нет, главное, было, конечно, не в словах, он сам не чувствовал себя достаточно уверенным, не созрел для этих слов, вот и мямлил что-то, заведомо не то и не мог остановиться: — Это же газета, это для оживляжа все, Оля. Им сказали, что можно, вот и стараются. Все же на потребу… Сегодня кисленького, завтра солененького подпустят. Что с них и взять-то, Оля? Успокойся… Успокойся… Успокойся, бога ради…

— Да я все к чему тебе, Андрюша… — наконец перебила его жена. — Ты вот с нею, с Ириной, так резко. Может быть… Я и не знаю… Только ты не сердись на меня, Андрюша! Я, конечно, не педагог, я просто мать… Может быть, не запрещать ей эту музыку? И вообще… Вдруг и она к ним уйдет, к этим, к панкам или к наркоманам, не дай бог… Ты, Андрюша, пойми меня правильно!..

Что же это делается-то с людьми? Андрей Владимирович никогда не видел жены такой. Нет, не жалкой, не растоптанной, а даже хуже, гораздо хуже — совершенно потерянной, прямо никакой. И газетки эти у нее… Она все перебирала, ворошила их непослушными руками, Все шуршала ими, все заглядывала в них блуждающими глазами, будто искала что, будто надеялась в них прочесть что-то другое, что ли… А он по-прежнему не знал, чем успокоить ее, и сидел молча.

— Это что же, Андрюша, делают-то они? — опять заговорила она слабым голосом. — Ведь было же… Ведь как воспитывали нас, как внушали нам, Андрюша? Была ведь уверенность в том, что все сложится у нас хорошо, что сегодня лучше, чем вчера, завтра лучше, чем сегодня… Ведь так же, так? И мы не родились еще, а уже знали, что хорошо у нас будет, все-все хорошо и счастливо… Тьфу!.. Что говорю-то я, Андрюша? Не родились, а знали… Ты меня прости, пожалуйста! Но я мать, и я боюсь. Не надо бы тебе на Ирину… Сейчас ведь что? Что делается? Они, вишь, как сейчас… Чуть что — в наркоманы или вон к этим панкам своим, из дома вон уходят… А у нас разве так было? Было же чувство защищенности, стены чувство, тверди… Ведь было же, скажи, было!..

— Было, было… — успокоил он ее, вернее, попытался успокоить и невольно взял холодную руку жены в свои руки.

— Вот! — словно обрадовалась она, — А теперь? Боюсь я, Андрюша! Как по болоту ведь идем. Страшно мне теперь, Андрюша, страшно безотчетно!..

А ведь это же кому-то нужно, чтобы вот так, чтобы страшно было, чтобы паника, паралич воли! Как же раньше-то он об этом не подумал? Андрей Владимирович заметил, что уже давно держит в своих руках маленькую руку жены и гладит ее. А она все говорила, говорила… Он снова и слышал, и как бы не слышал, о чем это она, хотя и понимал ее сейчас, наверное. Потому что и ему, и у него так было, и он, кажется, терял твердь под собою, терял это с детства привитое, привычное чувство защищенности, и уже боялся, нет, не за себя, а за них, за дочь, за жену, за свой дом и за учеников, за школу, наконец, за страну и за свой народ… Ну куда все несется, куда бегут они все? Ну как мотыльки, прямо на огонь, может быть, летят! И уже никогда не будет у них этой тверди… Разве? Нет, не будет! А у них с женою, у их поколения, была. Кажется, была… Или это было наваждение такое, и их все время, то есть всю, значит, их прошлую жизнь, вплоть до сего дня, их что же, обманывали, что ли? Ну на предмет этой самой тверди… Что ли, врали им всем? И что же тогда, если врали-то? Что дальше?..

— Вы бы шли спать, а, предки? — заглянула к ним в кухню Ирина. — А то бубните, бубните… И успокойтесь, из дома я пока бежать не собираюсь, наркотиками баловаться тоже… И в подоле не принесу. Что там у вас еще?

И опять это «пока»! То есть сейчас нет, а потом, может быть, и да? Андрей Владимирович едва сдержал себя, чтобы не надерзить ей.

— А то, милая моя, что подслушивать — дурно! — все же раздраженно буркнул он и тут же как бы пожалел об этом.

Но дочь за словом в карман не полезла.

— А я знаю! — сказала она задиристо. — Но если очень хочется, то можно.

Вот, значит, как они теперь? Андрей Владимирович развел руками, сразу и не найдясь, что ей на все это ответить.

Утро было студеное, ясное, солнечное. Ночью морозом прихватило лужи, и теперь они радостно, стеклянно звенели юным ледком под ногами. Грушенков старательно целил в них на бегу, норовя продавить носком или пяткой. И брат Серега, кажется, тоже заразился этой веселой игрой. После него лишь немногие лужицы на граните набережной оставались целы.

Грушенков бежал за братом метрах в пяти и видел, как стремительно тает в свежем утреннем воздухе пар Серегиного ровного дыхания, как мелькают его ноги в старых растоптанных кедах, как сбивается Сереге на затылок маловатая ему старая вязаная шапочка Грушенкова и как брат то и дело поправляет ее рукой. Из своего еще доармейского тренировочного костюма Серега безнадежно вырос, и теперь синие трико и курточка-олимпийка были ему тесны, плотно обтягивали крепкое, жилистое и мускулистое тело. Видок у него был, конечно, затрапезный, не то что у Грушенкова в новом-то модном спортивном костюме, но было в брательнике что-то неистребимо физкультурное, мощное, что-то неуловимое и притягательное так и сквозило во всех его умелых, рациональных движениях, что заставляло отвлечься от нелепого наряда его и даже любоваться Серегой, если уж на то пошло. Так, как брательник, бегал, пожалуй, только один человек — бывший тренер Грушенкова в секции бега. Оба они будто постигли какой-то не ведомый никому секрет, потому что умели бежать без всяких видимых постороннему глазу усилий, легко и естественно. И Грушенков все не мог налюбоваться братом в свободном этом беге. Впрочем, он любовался им не только сейчас, но и всю эту странную, короткую, словно пропетую, прозвеневшую на одной, пронзительной и ликующей ноте неделю, что брат жил дома, ходил по комнатам или сидел за столом в кухне, разговаривал по телефону, разбирал свои геройские реликвии, привезенные оттуда, или просто спал, закинув по-богатырски руки за голову. И вообще вся тусклая, приземленная, немая, вечно какая-то непутевая жизнь Грушенкова будто осветилась вдруг этим явлением Сереги, и нет, он даже не то чтобы жил все это время, а как бы восторженно созерцал брата, внимал ему, бежал вот за ним следом и всего себя уже мерил по нему, как по эталону, по недостижимому идеалу, по совершенству.