Евгений Туинов - Человек бегущий

Он не заметил даже, как вслед за Серегой повернул назад у Литейного моста, и опомнился уже, когда пробегали мимо Зимнего дворца. Солнце поднялось выше. Вода в Неве холодно струилась, набегая на опоры Дворцового моста.

— А знаешь, что мне там снилось чаще всего? — приотстав, спросил его брат на бегу.

У него еще были силы разговаривать! Дыхалка, значит, позволяла. Грушенков только мотнул головой в ответ, мол, что там еще, валяй рассказывай.

— Вот этот мост, — справившись с дыханием, сказал Серега. — Дворцовый… Я в полной выкладке, с двумя парашютами, как перед выброской… И почему-то стою вон там, посередке, на перилах… А внизу люди… Льдины большие идут, пористые… И вода черная, быстрая… На одной из льдин как бы ты сидишь, рукой мне машешь, мол, спаси, братишка, видишь, где я… И понимаю я, что прыгать к тебе нельзя… Льдина ведь расколется… Но если с парашютом… С ним как будто можно… Сам, значит, себе командую: «Пошел!..» И просыпаюсь… Казарма… Жара или холод собачий… Смотря по времени года… И лежу потом, не сплю, о тебе думаю, о доме, о матери…

— Ага-ага, ты писал… — отчего-то смутившись, оборвал его Грушенков, да Серега и с ритма стал сбиваться, задышал тяжелее.

— Никому я про этот сон не писал! — сказал брат почему-то резко.

— Ага! — согласился как бы Грушенков, не желая его обидеть.

— Трепло! — гаркнул Серега и прибавил скорости на зеленый свет светофора.

Справа приближались чугунные львы-близнецы у спуска к Неве. Какой-то псих с утра пораньше уже залез на одного из них, уже позировал своему приятелю с фотоаппаратом. Ну сколько раз пробегал он здесь, обязательно кто-нибудь либо сидел на льве, либо карабкался, либо слезал… Туристы. Ага! Иногородние… Что с них возьмешь? Грушенков набрал побольше воздуха и залился свистом, с понтом милиционер. Тот псих, что на льве сидел, заерзал, заозирался по сторонам. Купился, голубок! Ага…

— Вы бы еще сфинкса оседлали, дядя! — весело крикнул ему Грушенков, пробегая мимо. — Во-он на том берегу у Академии. Целых два!

Дядя что-то нехорошее крикнул вдогонку, но Грушенков уже забыл о нем и о своей шутке забыл, и вообще, значит, стал думать о Серегином армейском сне и о себе на льдине посреди Невы. К чему бы это? Взбредет же такое в голову!..

Как всегда по четвергам, Андрей Владимирович пришел в школу ко второму уроку, ну, может быть, чуть-чуть пораньше, чтобы встретиться с отцом Бориса Юдина из десятого «А».

До перемены оставалось минут десять. В учительской Андрей Владимирович нашел лишь включенный телевизор, на экране которого какой-то умный лысый математик в очках чертил на доске свои мудреные фигуры и только знал, что говорил непонятно: «AC на CB, а HC на AB»… Короче, Андрей Владимирович, с детства не любивший арифметику, телевизор, конечно, выключил, сел за свой стол и стал просто ждать. Надо же было как-то внутренне подготовиться к встрече с Юдиным-старшим.

Вообще-то всех родителей он грубо делил на три группы: наступающие, послушные и тихушники. Ну, первые, те, что с порога накидывались на учителя, норовя обвинить его во всех смертных грехах, эти, значит, считали, что всему их детей должна учить школа и что если уж не научила, то сама и виновата. Такие родители, правда, стали встречаться реже, чем раньше, но еще попадались, этакие реликты, еще врывались в учительскую даже без вызова учителя, еще сотрясали ветхие стены школы своими зычными, не знающими сомнений и тревог голосами. Таких Андрей Владимирович сразу отправлял к директору, где они как-то остывали и притихали. Умела баба Шура с ними обходиться, да и сами наступающие больше были как бы из ее времени, из дня вчерашнего или позавчерашнего. Вторые, то есть послушные родители, встречались чаще. Эти еще не разучились краснеть за своих детей, заранее во всем с учителем соглашались и чуть что, принимались благодарить ну за любой, прямо пустяковый совет, честно обещали следовать ему или разводили беспомощно руками, мол, что мы можем поделать, раз школа и та выбилась из сил. В основном это были женщины, чаще в одиночку поднимающие сына или дочь, а если и с мужьями, то скорее всего с пьющими. И Андрей Владимирович как-то особенно, почти по-отечески жалел этих женщин, подолгу разговаривал с ними и щадил, потому что знал, что любой вызов в школу они воспринимают серьезно. К последним, к тихушникам, он относил всех остальных, которых нынче развелось видимо-невидимо, и либо они вовсе не бывали в школе и с учителями встречаться им было недосуг, без надобности, значит, либо уж плевать они хотели вообще на все и вся, — кто же их разберет-то, раз даже поговорить с ними толком не удавалось. И не то, чтобы собственные дети таких родителей не волновали или так слепо верили они учителям, что за все десять лет обучения едва ли пять раз заглядывали в школу, да и то, когда чада их учились в младших классах, дабы выполнить какую-нибудь родительскую неотложную повинность, нет. Просто многие из них, — Андрей Владимирович знал точно, — абсолютно разуверились в школе, в учителях, но раз уж другого способа дать ребенку образование в природе не было — ну, репетиторов, гувернеров там, или частных пансионов, как раньше, или Лицея, наконец, — а само образование давным-давно стало обязательным и всеобщим, то и тихушники эти пережидали школу, все восемь или десять классов ее, как стихийное бедствие, перетерпливали, как неизбежное зло во благо или вообще воспринимали как спасительную жестокость, применяемую в благотворительных целях. Зубы вот тоже лечить больно, но надо, и идут все, и лечат… Кажется, отец Юдина относился именно к последним, к тихушникам. Во всяком случае, среди родителей-активистов он не числился, и если честно, то Андрей Владимирович подозревал, что Юдин-старший в школу должен прийти впервые. А может быть, он и теперь не явится? Андрей Владимирович машинально взглянул на часы. Да нет, вроде звонил же вчера, извинялся, что раньше не смог выбраться, обещал непременно быть. Даже о времени твердо условились.

Прозвенел звонок с первого урока, и не успел он смолкнуть, как в учительскую ворвалась Наденька, поставила журнал на полку, поздоровалась, остановившись возле своего стола, и, пока, видно, никого, кроме них, не было, спросила Андрея Владимировича торопливо, как ни в чем не бывало, как бы походя, с эдакой юношеской максималистской прямотой, в простоте, значит, спросила:

— А сегодня внеплановый педсовет после уроков. Вы довольны? Или уже знаете? На повестке дня… Да знаете вы небось. Сами эту повестку и сочинили… В вашем стиле… О профессиональной этике учителя! Ну кто, кроме вас, сочинит такое? Это ведь вы меня директору заложили. А зря! Собственно, за что? За то, что я тут на прошлой неделе раскрыла глаза народу, какие юные матери в нашей школе учатся? Так у нас гласность на дворе, демократия!..