Евгений Туинов - Человек бегущий

— Ах, вы об этом… — горько усмехнулся Владимир Борисович. — Вы же понимаете, что все они сейчас на этой музыке малость вертануты, то есть помешаны. Я и сам, так же как и вы, наверное, просто не знаю, что тут делать. А другой раз задумаешься: надо ли вообще делать что-то?..

И опять голубые, ясные глаза его смотрели на Андрея Владимировича с пытливой неизменностью, спокойно, но и строго, словно делали свое, отдельное ото всего дело. Тьфу ты, черт! Что за мистика?

— Потом ведь знаете, — продолжал Владимир Борисович взволнованно. — Я много думал об этом. Нет, не столько, может быть, о Борике своем, сколько вообще о них, о наших детях, об их, если хотите, поколении. Тревожно, согласен, боязно за них! Какими станут? Что с ними будет? Куда вынесет? И не нахожу ответа на все эти вопросы. И вам, может быть, покажется смешным, но знаете, чем я себя успокаиваю? Воспоминаниями. Да, да! Вспомните наше время… Боже ж мой, как давно все было! Стиляги, джаз, буги-вуги, твист, брюки узкие, дудочки, с мылом еле натягивали… Те же иностранцы возле гостиницы. Мы тогда возле «Европейской» крутились. Значки, жвачка, первые шариковые авторучки… Чужой язык, другая жизнь, романтика… И ничего ведь, образумились, не прогадали, стали людьми… Поймите меня правильно! Я нисколько его не оправдываю. Но я от жизни иду, а вы, может быть, больше от теории. Ведь жизнь, она всегда многообразнее, сложнее, парадоксальнее. Ведь если разобраться, то и те пожарные, что в Чернобыле, и они, может, всякие песенки слушали, не совсем выдержанные с точки зрения школьных строгих учителей. Однако настала необходимость, и они пошли на подвиг, на смерть, в огонь… Вот я что имею в виду…

Андрею Владимировичу было понятно и это желание найти оправдание своему — не чужому ведь! — ребенку, и стремление пусть ложно, но успокоить себя, мол, не так все и страшно, если приглядеться, и мы, мол, дурили когда-то… Но вместе с тем — даже непонятно почему — Андрею Владимировичу казалось уже, что Юдин-старший недоговаривает чего-то и вообще вроде бы себе на уме. Потому что нельзя же так простенько объяснить все и верить в это мгновенное объяснение, то есть всерьез верить, даже наедине с самим собой. Ведь ясно же, как белый день, что на таких, как Борис Юдин, в Чернобыле никто и не рассчитывал. Не то всё, и они не о том как-то…

— А знаете, как я своего Борика плавать учил? — вдруг спросил его Владимир Борисович. — Догадываетесь, наверное. Да, да, взял лодку, отплыл на середину реки… Нет, не Невы. Мы тогда под Воронеж ездили отдыхать. И… Совершенно верно! Почти как в «Муму»… Бросил родненького сыночка за борт. Стою, знаете, смотрю, как он барахтается… Думаете, не жалко было? Жалко! Но это ведь не плавать я его учил, а преподал урок жизни. Ведь в жизни-то ему никто спасательного круга не кинет…

Страшный, конечно, урок… И жизнь эта — разве жизнь? Андрей Владимирович слушал Юдина-старшего уже без внимания. Прозвенел звонок. Пора было идти на урок в седьмой «Б». Андрей Владимирович особенно любил вести в седьмых классах. Оно вон и курильщики-нелегалы, рисковые мальчики, ребята не промах, высыпали из-за сиреневых кустов и, торопливо допыхивая на бегу, должно, обжигающие пальцы хабарики, короткими перебежками рванули через школьный двор, дернули насколько позволяли их траченные дымом легкие. Двоих Андрей Владимирович, кажется, узнал: Измайлов и Буза из десятого «Б». Но как миновали они все строгие, проинструктированные лично бабой Шурой пикеты и заставы? Вот ведь как бывает с благими намерениями. Однако пора… Впрочем, уйти было как бы нельзя. Они так и не договорились ни до чего с этим голубоглазым Владимиром Борисовичем. И договорятся ли? Что-то совсем не верилось, что Юдин-старший такой наивный и простодушный человек, каким упорно норовит казаться. Или дурака он с ним валяет? Андрей Владимирович начал терять терпение.

— Что будем делать? — перебил он Владимира Борисовича и, чтобы не обидеть человека, взглянул на часы, мол, тороплюсь и все такое: — Есть совершенно конкретные факты. Надо так же конкретно на них отреагировать. Ни вам, ни мне легче не будет, если в результате вашим сыном займется милиция или если мы, предположим, исключим его из школы. Не могу же я позволить ему и впредь торговать на уроках!

Может быть, и зря он так-то уж резко, жестко, с милицией и исключением, да не было времени на тонкости. Андрей Владимирович проводил глазами красивую мужественную фигуру физрука Григория, который в окружении малышни из пятого, кажется, класса прошествовал по переходу к спортзалу. А эти-то глаза, голубые, васильковые, ясные, небесные, живенько вон отозвались — забегали, засуетились, заметались прямо. Значит, задел он все же Юдина-старшего за живое. Только вот чем? Не милицией же, ей-богу!..

— Вы, извините, загнули! — усмехнулся Владимир Борисович снисходительно. — Фантазия разгулялась, игра воображения одолела. Но у нас, слава богу, всеобщее среднее в стране. И мой сын никого не убил, не зарезал, не изнасиловал, надеюсь. За что же строгости такие? Вам не кажется, что вы придираетесь? То есть я понимаю, надо наказывать, поставить на вид, меня вот вызвать… А что значит, исключить из школы? Он что, плохо учится? Хуже всех себя ведет?

— Я же так только сказал, предположительно… — несколько растерялся Андрей Владимирович от такого напора.

— Нет, вы угрожали! Вы придираетесь! Вы не объективны!..

Владимир Борисович, впрочем, говорил все это спокойным, ровным голосом, и не только это, но и то, что он будет жаловаться, что дойдет до директора и дальше, выше, что у его ребенка большое будущее, что вообще он этого так не оставит и так далее и тому подобное.

Ну, вот… Андрею Владимировичу, по крайней мере, все теперь стало ясно, но он молчал, держал, так сказать, паузу, давая Юдину-старшему высказаться до конца. А если серьезно, то говорить-то им было уже не о чем. Андрей Владимирович с тоской и досадой подумал о тяжелой своей учительской доле, о том, что он бездарно проиграл ведь этому неглупому и напористому человеку, так ничего и не добился, зря только затевал все. Да и что он может, он, простой учитель истории? С тем же Бориком… Что? Двойку поставить? Но глупо как-то ставить оценку за то, что ученик на твоем уроке пытался продать другому ученику шведский флаг, а в сумке его обнаружилась тряпка с каким-то, хоть и невыясненным, но явно крамольным призывом. Какое отношение это имеет к истории? Да и вообще… Ну может еще припугнуть чем-нибудь, вызвать, скажем, сегодня на педсовет, распечь, нагнать строгости. Короче, ничего-то он не может, потому что всеобщее, потому что обязательное…

— Или мне сразу к директору зайти? — перестав метать громы и молнии, как-то чересчур уж мирно спросил Владимир Борисович.