Евгений Туинов - Человек бегущий

Надо же, его дочери уже скоро четырнадцать! Время бежит… Хотя не очень-то они и стесняются сейчас своих увлечений и пороков. А так сколько раз уж встречал он таких же, как дочь, вертихвосток, идущих по улице с сигаретой в алых пухленьких губках, в таких непорочных и будто бы нецелованных. Нет, Ирина еще не курит. Он бы учуял. Но это «еще», случайно вырвавшееся у Андрея Владимировича, очень смутило его. А завтра, значит, будет «уже»? Откуда в нем-то, в педагоге, в учителе, эта готовность принять надвигающуюся беду, эта рабская покорность перед нею? Не оттого ли, что преждевременно почил на лаврах, успокоился, обленился? Да может ли наступить оно, это время, когда человеку разрешается почивать на них, на пресловутых этих лаврах? Разве на пенсии? Но это уже не лавры, а заслуженный отдых. Однако до пенсии далеко, так что отдыха он пока не заслужил…

— Ирина! — не удержался все же, ворчливо позвал он дочь, не вставая с ящика для обуви.

Музыка смолкла.

Значит, она и вправду только от него скрывает свою новую музыку, что ли? Щадит, стало быть, не желает расстраивать…

Из кухни высунулась жена в очках и с раскрытой газетой в руках.

— Вот тут, Андрюша, о наркоманах пишут… Прямо исповедь одной женщины напечатали. Ужас! — сказала она, явно стараясь сбить, отвлечь его он разговора с дочерью.

— Читай, читай… — рассеянно велел жене Андрей Владимирович. — Мне бы с Ириной поговорить…

— Ну?! — вышла-таки на зов дочь.

Какая-то кофта на ней, как с чужого плеча, — велика, огромна, будто на слона сшита, — штаны такие же нелепые, книзу уже, кверху чересчур широки, но коротковаты опять же, и щиколотки оголены.

Андрей Владимирович словно никогда и не видел дочь в этой странной одежде, то есть, кажется, она так давно одевалась, но он-то, он как бы впервые задумался над этим.

— Сколько сейчас времени? — спросил он ее, понимая, что дочь ведь не дурочка и знает наперед почти все, о чем он спросит.

— Ты так тихо с Бимом вошел, что я не успела выключить, — честно призналась Ирина.

Андрей Владимирович даже порадовался такому ответу, но все-таки проворчал:

— Небось уж двенадцатый час. Соседям спать мешаем… А что это за музыка у тебя?

Жена, молча все это время слушавшая их, удалилась в кухню к своим газетам и плотно прикрыла за собой дверь. Вообще это требовало особого разговора — ее газеты. Ну кто их раньше читал-то, если честно? Ну так, просматривали… Ну хоккее или футбол там, результаты матчей, какой счет, узнавали с последней полосы. Но сейчас!. Андрей Владимирович, боясь несвободы, даже стал чураться газет, как чурался всегда нездорового, пустого детективного чтива или фантастики. А жену угораздило, ну прямо ночей не спала, все газеты читала, уже одними цитатами и пересказами замучила…

— Тяжелый, папочка, рок… — каким-то упавшим голосом, будто совсем уж безнадежному, заведомо неспособному ее понять существу, призналась Ирина после продолжительной паузы.

— Рок… Это судьба, что ли? — спросил Андрей Владимирович примирительно, прикинулся, конечно, как говорят у них в школе, веником, — уж сколько он слышал об этом роке, — да что теперь-то…

Ирина поморщилась.

— Вот-вот… Только ты, папочка, не оригинален. Все так же спрашивают, — удостоила она его ответом. — Судьба. И вам, взрослым, нашей судьбы не понять! Вы о нас предпочитаете из газет узнавать. А мы совсем другие…

Надо же! И эта туда же!.. И ее ему уже не понять, значит…

Андрей Владимирович поднялся наконец с ящика и вошел к дочери в комнату.

— Это кто? — спросил он и ткнул наугад пальцем в одну из фотографий, на которой изображены были взъерошенные юнцы с микрофонами в обнаженных руках.

«А надо бы чаще заходить к дочери в комнату…» — подумал Андрей Владимирович вскользь.

Ирина пожала плечами и снисходительно улыбнулась.

— Это «Тупик», — процедила она сквозь зубы. — Рок-группа такая, банда, значит, команда, папочка…

— Вот именно — тупик! Банда!.. — заключил Андрей Владимирович и спросил с живым любопытством: — А где ты эту запись-то взяла, тяжелую судьбу свою отхватила?

— Один знакомый мальчик дал покрутить…

Ирина обвела свою комнату отсутствующим взглядом и откровенно зевнула, впрочем, прикрыв рот ладонью. И Андрею Владимировичу привычно захотелось поинтересоваться, сделала ли она уроки, и, услыхав, что сделала, выйти из этого тяжелого, тупикового разговора, как выходил он не раз раньше. Но это было бы слабостью. Он знал ее за собой и прежде, но как-то закрывал глаза, позволял ее себе. Так что именно отсюда скука на лице дочери, ее зевота и снисходительный тон.

— А где твой мальчик ее позаимствовал, у кого? — сухо спросил Андрей Владимирович, решив пойти до конца и завершить это маленькое расследование. — Где вообще нынче берут свои судьбы?

— Ну почему он мой? Он вообще мальчик… — смутилась, похоже, Ирина и, плюхнувшись на тахту возле магнитофона, сказала с деланным безразличием: — Откуда я знаю где? Где-нибудь достал, наверное… Где все, там и он. У Борика небось купил из десятого «А». Где еще? В нашей школе все у него берут — самые качественные записи. Ты что, и этого, папочка, не знаешь? Ну, прямо вообще…

Он не знал. К стыду ли, к счастью, но правда не знал. А теперь будет знать, будет действовать, будет!..

— Ну, ну!.. — сказал Андрей Владимирович с невольной угрозой в голосе и вышел из комнаты дочери со странным облегчением.

Почему-то жена поджидала его в коридоре.

— Андрюша, тут вот… — накинулась она и, взяв его за руку, потащила в кухню к своим газетам. — Дай я тебе прямо зачитаю… Эта девочка… Ну я же говорила тебе о ней! Наркоманка, — уточнила она шепотом. — Исповедуется! «…Стала я ходить в кафе на углу Владимировского и Невского. Мы между собой, да и вообще в городе, называем его «Сайгон». Кофе там зашибись, и люди попадаются интересные. Есть наркоманы…»

Ну вот уже и исповедоваться стали публично, газете, радио, телевидению. Какой-то перевернутый мир! Как будто нарочно все надо делать наоборот. Андрей Владимирович с жалостью смотрел на жену, старательно читающую ему эту исповедь, наверняка ведь анонимную. Ну да, — он заглянул через плечо жены в газету, — вместо подписи — инициалы «В. К.». Удобно и необременительно. Раскольников на Сенную выходил, перед миром каялся, землю целовал, а тут написал в газету, исповедался, так сказать, для рекламы, подписался этими «В. К.» и был таков.

А газетка взяла и напечатала — больше ведь делать-то нечего — и все довольны. И люди потом сидят в своих кухнях и трясутся от страха, как бы и с их ребеночком такого не приключилось!

— «…с ними хорошо, не то что дома или в школе, — читала жена взахлеб. — Тут у нас панки толкутся, есть хиппи, металлисты, волнистые, кого только нет. Лично я с панками…» Ты слышишь, Андрюша? Она ведь в восьмом классе учится, эта девочка. Слушай дальше… «…Они меня привлекают больше, хотя коню понятно, что это же сборище подонков. Нас иногда так и называют. А нам плевать!..» Ты понял, понял, Андрюша? Знают, как к ним относятся, и не стесняются! Им, видишь ли, плевать на все… Слушай, слушай… «…Взрослые нам врали, что это есть только на Западе, но оказалось — существует и у нас. Приезжайте к метро «Маяковская». Вот они мы! В вестибюле тусуемся. Либо подгребайте в «Сайгон»…» Сейчас… Это уже не то… Вот еще… «…Тут я всему научилась: начала курить, была пьяна, но это пустяки. Наркотики! Сначала было дико, страшно — какие-то колеса, то есть таблетки, от которых голова кругом и шатает из стороны в сторону, и вдруг — бамц, поплыла, отчалила, как белый пароход… Потом травки, потом колоться. Вот этого уже по-настоящему испугалась. Словно барьер какой-то — игла, шприц, мутная какая-то жидкость или ампулы… Я уколов, боли боюсь. Маленькой была, увижу белый халат — сразу плакать. Но пересилила, переступила. А там… Короче, втянулась, и пошло-поехало. Теперь на двойки учусь или вообще не хожу в школу, подолгу не хожу. А что мне там? Я уже старая для школы, для жизни старая. Они сидят там, руки из-за парты тянут — прямо святые, херувимчики чистые. А я такое знаю, чего мелюзга эта — мои одноклассники — и в кошмарных снах не видывали! Ведь я за дозу уже на все шла… Иной раз задумаешься, остановишься, заглянешь в себя: а я ли это? Даже удивительно! Но ведь я, я… И мне шестнадцати еще нет. И не желаю до восьмидесяти небо коптить, как все вы! Уж пусть тридцать, сорок, зато мои, проживу в кайфе! А родители? Что они знают? Что понимают в этом? Ну как дети малые иногда, ей-богу!..»