Евгений Туинов - Человек бегущий

Значит, наркотики… О них теперь так много писали в газетах, ими стращали учителя и строгие дяди, которых специально для этого приглашали недавно в школу. Даже с отцом Вовка не раз говорил о них. Конопля, маковая соломка, иглы со шприцами, колеса, гашиш, кокнар, косячки… Все это страшно, свирепо ворвалось в его жизнь, нет, в их общую жизнь, и надо было что-то с этим делать, а если не делать, так хотя бы определиться, как-то поставить себя по отношению к этому. Иногда Вовке казалось, что кто-то, как нарочно, старательно приучает их к новым этим страшным словам, тихонько внедряет их, мол, ничего такого, поговорим, поговорим, поахаем и поохаем да привыкнем, но отец на все его сомнения и подозрения сказал, как всегда, свое привычное, крутое, что лучше, мол, горькая правда, чем сладкая ложь, что пусть уж из газет знать будут, чем не знать и кидаться на запретный-то плод, который, как и ложь, сладок, и что вообще всякие происки надо рассматривать в комплексе, широким фронтом, все, значит, сразу: наркоту, рок-музыку, культ обнаженного тела, пьянство, разврат, потребительскую психологию… Короче, что с отца возьмешь-то? Он же подо все такую всегда базу подведет, что как-то не по себе сразу становится. В общем, наркоманы для Вовки по-прежнему где-то были там, ну не на Западе уже только, уже и тут, в отечественных пределах, но все же и как бы далеко, ну как убийцы, воры, грабители, как вообще преступники — в своих зонах и тюрьмах, скрытые от глаз, как нечто позорное, грязное, мерзкое, что стараются упрятать, да и что само таится по углам… Ан нет же! Вот оно, в глаза лезет, рекламирует себя, слабеньких берет на соблазн, сильных — на слабо. Вот и они, рисковые мальчики, Генка, Толик, доходяги, ухари, смелые до первого милиционера, а туда же, лезут, делают свой маленький гешефт на чужой беде, и сами небось покуривают — оно же рядом, лихо это, далеко ли до греха. Вовка же вчера, когда возвращался домой, засек Толика на стройке недалеко от школы. Стоял, курил, пускал к небу белые колечки, а рядом с ним два ушастых пятиклассника зачарованно рты разевали. Не конопелькой ли он баловался? Кто знает… Вовка попытался подобраться поближе, весь в известке изгваздался, руку ободрал, носки ботинок облупил о битый красный кирпич, но Толик его засек и, как и Генка, вон прогнал, даже железкой запустил в спину — хорошо, что промазал.

В общем, ясно теперь было, что в школе у них ходит по рукам наркота, что это Генка и Толик торгуют, что надо что-то делать наконец…

В дверях Вовка нос к носу столкнулся с Андреем Владимировичем и даже отшатнулся от неожиданности.

— И ты, Цуканище? — спросил его классный руководитель.

— Что? — растерялся Вовка.

— Куришь! — сказал Андрей Владимирович с нажимом.

Вовке показалось, что классный тоже малость растерялся. Отсюда и нажим… И чего он тут торчит? Ах, да — месячник ведь по борьбе с курением! А как, как он сказал? Цуканище? Так это же кликуха отца в детстве…

— Не, — сказал Вовка и почему-то покраснел, ведь не врал же, а вот покраснел. — Я воздухом дышал.

То ли Андрей Владимирович не унюхал от него этого, значит, никотина, то ли на слово поверил, но спрашивать ни о чем больше не стал, отпустил с миром.

Прозвенел звонок. Пора было на физкультуру. Вовка сбегал в кабинет за портфелем со спортивной формой и пошел в раздевалку. Его все мучил этот проклятый вопрос: что делать? Сейчас он знал такое!.. А ведь многие это знают. Не он один. Тогда почему же молчат? Почему этот Генка, этот Толик? Почему они как ни в чем не бывало пойдут сейчас в свой класс на урок? «Да потому, что все вот так, вроде тебя, только вопросы задают…» — сам себе и ответил как бы Вовка, но ничего-то он не ответил, конечно… Что за жизнь? И молчать было нельзя, зная об этом, и не побежишь ведь к тому же Андрею Владимировичу, не заявишь же, мол, так и так, я сказать решил, кто в нашей школе наркотой торгует. А потом что? Взять учителя за руку, отвести в десятый «Б» и пальцем, что ли, в Генку или в Толика ткнуть? Попались, голубчики, вот они, хватайте, мол, их, наказывайте, да построже… Можно, конечно, и не тыкать пальцем, а сделать это иначе, скрытно, чтобы никто и не знал, что это он донес. А как же дальше-то жить после этого? То есть Вовка и не хотел, а как-то само собой об этом как о доносе подумалось. Да и что значит само собой? И разве тут донос, если с наркотой связано? Или это неважно, с чем да как, — донос, он и есть донос? Письменный, устный, взрослые анонимки еще пишут… Это чтобы, значит, не могли распознать, кто доносил, стесняются, выходит, если, а не донести не могут. Анонимку, что ли, написать? Вот ведь глупость-то!.. А как же тогда? Что-то Вовку не устраивало во всем этом. И молчать, ничего не делать было никак нельзя, и бежать закладывать совестно было. Не анонимки же строчить в самом деле! Но ведь делают же что-то в таких случаях умные, благородные люди, ведь как-то они выходят из этого положения. Или они вообще не попадают в подобные переплеты? Ну да, ходят себе чистенькими, сильно благородными, по сторонам не глядят, ничего не видят, ничего не слышат, ничего их не касается. А правда, взять и промолчать! То есть тоже, стало быть, вид сделать: не знаю, не ведаю, не проходили… Ведь другие-то молчат себе, кто тоже знает, ведь молчат же! Где они? А ему больше всех, что ли, надо? Ну больше, не больше, а чувствовал Вовка, что так ему тоже не выкрутиться. Да и что значит — молчать? А как и кому тогда говорить?

Вот так и изводился он уже несколько дней, все искал и не мог найти решения, все прикидывал, чтоб, значит, и овцы целы, и волки чтобы сыты, все оттягивал, отлынивал, все пробовал чего-то уточнить, — вдруг ошибся в чем? — все рядил этих волков в овечьи шкурки… И сейчас, выйдя вместе со всеми в спортивный зал, гудящий от ударов мяча, от азартных криков, от резких и властных команд физрука Котовского, Вовка в который раз мысленно прокрутил нелепую эту процедуру: вот он приходит в учительскую, вот отзывает Андрея Владимировича в сторонку, вот, пугливо озираясь, как шпик какой-нибудь, шепчет про Генку с Толиком… А как иначе-то? Анонимку залудить и по почте?..

— Ста-ановись! — гаркнул Котовский на весь зал, сложив ладони рупором. — Смирно-а! Равнение напра-аво-а!.. Вольно. Сегодня зачет по подтягиванию. У мальчиков норма — десять, у девочек — три. По очереди к турнику — шагом ар-рш! Груня!..

— Ну? — уныло вышел тот из строя.

— Покажи-ка народу, как это делается, — не то попросил, не то велел Котовский.

— Ага…

И Груня показал, раз сорок, значит, подтянулся под общий нестройный счет, под охи и вздохи девчонок, под завистливые взгляды мальчишек. Он, может, и еще раз этак пятьдесят сподобился бы, да Котовский остановил, стал других вызывать по алфавиту.

А Вовка и на физкультуру, которую всегда любил, смотрел уже как бы другими глазами. Зачем все это, нет, ну, правда, зачем, если на перемене какой-нибудь гад, Генка или Толик, или кто там еще, если соблазнит тебя своей дрянью в папиросной гильзе? Зачем вообще тогда все, не только физкультура? И что за дурацкая в нем щепетильность? Пойти вот и сказать. Прямо в учительской, сразу всем учителям… Или в милицию заявить… Или хотя бы отцу, а он уж там… Да, донести! Да, сподличать, раз такое дело! На отца перекладывать — это как-то… Нет, все самому! Но Вовка знал отчего-то наперед, что никуда-то, конечно, не пойдет, и никому-то ничего не скажет. То есть знать-то, может быть, так уж верно не знал, но очень даже сильно чувствовал это. Ну какой из него шпик, какой доносчик?..