Евгений Туинов - Человек бегущий

— Цуканов, не спи! — подстегнул его Котовский.

А он-то задумался, по привычке терпеливо ожидая своей почти всегда последней очереди — ведь «Ц», считай, в самом конце алфавита. Что-то быстро Котовский всех прогнал сегодня! Вовка кое-как уцепился за холодный металл перекладины, впрочем, не такой уж и холодный, захватанный, малость согретый чужими руками, и повисел так, раскачиваясь в раздумье.

— Давай! Давай! Не задерживай! — снова возник Котовский.

Раз, два, три, четыре… Десяток-то он одолеет, конечно. Подтянется — не велика премудрость! И зачет свой получит, и перед новыми одноклассниками не осрамится… Только что же делать ему с другим? Все с тем же самым… Восемь, девять, десять… Можно и одиннадцать, и двенадцать… Хорош! Это ведь Груня самый у них выносливый в классе, а ему чужих лавров не надо.

— Молодец! — искренне похвалил Котовский. — Второй пока результат после Груни. Следующий!..

Следующим и безнадежно последним был Коля Яровец, толстый, малоподвижный мальчик в красной застиранной футболке, которая предательски плотно обтягивала его тело. Этот много не наподтягивается — слабо́. Так что зря Котовский свое осторожное «пока» вставил: второй, он и есть второй после Груни-то. Вовка отошел в уголок к сваленным под желтым гимнастическим бревном матам и сел с краешку. А ведь нет на физкультуре Славки Протасова! Как же сразу он не заметил? Убежал тогда и не вернулся, значит… Почему-то это вдруг встревожило Вовку, и он чуть было не кинулся к Груне выяснять, где его друг-товарищ…

Коля Яровец, пыхтя и тяжело отдуваясь, подтянулся очередной раз, кажется, третий и грузно повис всей своей тушей, показывая Котовскому, что все, мол, нет больше сил и вообще надоело. Короче, прикинулся этаким дохлым бараном.

— Молодец, Яровец! — в рифму похвалил его Котовский. — Девчоночью норму выполнил…

Плевать было Коле на эти мелкие подколки. Он повисел, повисел еще для приличия и рухнул на пол. Грохот от его падения еще долго гулял, бился, затухая, в четырех стенах гулкого спортзала. Народ захихикал охотно.

А здорово, что Славка отказался от Генкиной папиросы! Только уж слишком как-то покорно попросил он у этого хмыря прощения. Зря унизился. А что, завелся бы с этими гадами. Вовка почувствовал, как непроизвольно сжались его кулаки. Уж он бы Славке помог, если что, начнись там у них во дворе. И неизвестно еще, кто кого. А Славка убежал… Куда? Может, Груне все рассказать? Ну про наркоту и вообще… А что вообще? Да то, что пора уже Груню с собой брать на субботники по восстановлению памятников, к делу пора приспосабливать, чтоб не попался Генке с Толиком, вообще, значит, чтобы без глупостей. Нет, Груне говорить — это тоже, наверное, донос, только скрытый, как бы щадящий, вроде сплетни. Недаром же отец сплетников карманными доносчиками зовет. А почему он, собственно, должен молчать? Взять, к примеру, и прорваться в радиоузел, заявить на всю школу, открыто, без боязни, смело… А то они там только и знают, что месячники по борьбе с курением объявляют, на своем радиоузле, или двоечников песочат. Нет, правда, вот так вот взять и сказать на всю школу! Ну да, и назовут это потом доносом публичным…

— Ну что вот ты, Цуканов, сегодня вялый такой? — опять начал приставать Котовский. — Так хорошо подтянулся, а вялый. Второй после Груни! Ты что же, первым быть хочешь? Первым, Цуканов, трудно быть! Груня, она вообще эталон в вашем классе. Я сам вон, и то столько, сколько она, не подтянусь. Да не горюй ты, Цуканов! Сейчас в баскетбол разрешу поиграть. Становись!..

Любит же Котовский прикинуться рубахой-парнем, своим в доску, таким, значит, Митькой-простачком. И как он всегда неожиданно это свое «становись!» выкрикивает, ну как петух с забора! Вовка снова оказался в строю. Так бы и всегда, что ли… В строю хорошо. В строю ты не один. Вас много таких в строю-то, незаметных, сереньких, неотличимых, которым что, значит, скажут, то они и делают. Разговорчики там, в строю!.. Век бы из строя не выходить. Какая свобода? Кому она нужна? А что? В строю тоже свои прелести — ать, два, левой, правой… О чем думать? Зачем? Котовский вон за тебя, за всех вас думает. Подтянулись? Хорошо! Молодцы! Теперь пробежка. Так… Очень хорошо! А теперь в баскетбол поиграть… Индюк вон тоже думал, думал — и в суп попал, как отец любит говорить. Но выйти из строя придется, и решать придется, и думать, и вообще… Что вообще? Заладил тоже! Да жить придется дальше, самому жить, вне строя.

А ведь Славки же не было на физкультуре! Ага… Грушенков как вкопанный остановился там, где застигла его эта мысль в узком переходе из спортзала в здание школы. А еще друзьями считаются — навеки, не разлей вода, вместе хоть в пекло! Ну он-то, он-то хорош! Ну как девка прямо беспамятная. Правильно про него Котовский: Груня — она. Нечего другой раз и обижаться. Возгордился, вознесся, подтянулся, видишь ли, сорок раз, больше всех, и про друга забыл.

Вообще-то последний год они со Славкой малость как бы отдалились друг от друга. Не, ничего серьезного. Просто когда Грушенков увлекся роком, когда появилась Лида, в смысле появился «Завет», а в нем Лида… Короче, Славке на эту музыку было плевать. Он как-то вообще ничем сильно не увлекался. Разве что книжки всегда читал запрем. Это у него от мамаши, наверное. Ну бегали они вместе одно время. К одному тренеру ходили. Потом Славка бросил. Ему что, он и так сильный. После чуть-чуть, всего один сезон, за «Зенит» фанатировали. Всегда, значит, было у них что-то общее, кроме школы, а теперь вот не стало. Нет, почему же его на физкультуре не было?

Подошел сзади новенький, легонько, интеллигентно, стало быть, толкнул в плечо, остановился рядом. Грушенков взглянул на него коротко и вновь уставился в окошко, где синее небо и яростное, резкое солнце для него не то чтобы поблекли, нет, но будто сделались непозволительной роскошью без Славки, будто там, куда сорвался он с уроков, его друг до гроба, их не было вовсе, неба и солнца, а был лишь низкий потолок с грязными желтыми разводами и тусклая лампочка, засиженная мухами. И почему он именно так представлял то место, где мог торчать сейчас Славка? Потому что — Блуд…

— Ты его не видел? — спросил Грушенков новенького.

— Протасова?

Его не столько удивило, что этот Цуканов-Марципанов сразу отгадал, о ком он спрашивает, сколько расстроило, что вот ведь совершенно чужие, посторонние, можно сказать, люди думают о Славке, помнят о нем, а он, значит, забыл, забыл сейчас, когда другу особенно нужны его помощь и поддержка.

— Да он еще на той перемене сорвался, — сказал новенький как ни в чем не бывало. — Почему-то без портфеля…

— Что же ты раньше-то молчал? — машинально возмутился было Грушенков и даже взглянул на новенького с раздражением, но тут же и смягчился, потому что разве тот виноват. — Ладно. Пошли, хоть портфель его поищем…