Евгений Туинов - Человек бегущий

Зря он на Груню-меломана вызверился еще и потому, что ничего-то ему теперь сделать нельзя. А не дай еще бог этот жалкий Груня старое помянет! Уж кто-кто, а Борик заметил сразу, как вошел, высмотрел внизу, у раздевалки, на стене демократии, возле призыва на какой-то там утопический субботник, это объявление, ну о том, что послезавтра состоится встреча… Короче, Грунин брат к ним в школу заявится, Серега Бологов, при погонах небось и при всех орденах и медалях. Как же — воин-десантник, выпускник их замечательной школы. Давно не виделись! А тут такой воспитательный момент… Борик знал, разумеется, что Груня со своим братом под разными фамилиями обитают, от одной, значит, матери и разных отцов вылуплены. Да и кто этого Бологова не помнит из сегодняшних десятиклассников? Девчонки, конечно, млеть послезавтра будут, на него глядючи. Он и раньше сильно выдающийся был — что уж сейчас! — драться любил за просто так, справедливость вечно восстанавливал на земле и в окрестном космосе, за слабых, за униженных, значит, и оскорбленных заступался, житья от него не было. Только без него вздохнули спокойно… А того не понимают эти забияки бологовы, что слабые и сильные, глупые и умные — это как ночь и день, данность, что одно без другого быть не может и что нужно не нарушать существующего равновесия. Это как в шахматах: цвет черный, цвет белый. Потому и игра, потому и страсти вокруг нее кипят. И жизнь, если не кривить душой, — те же шахматы. А что получится, если все фигуры насильно одного цвета — белого, как они хотят! — сделать? Да ничего, ни игры, ни жизни, ни страстей. Давно же доказано, что даже хищники нужны. Вон волков где-то почти всех извели — перестарались! — так какой урон природе вышел — не сосчитать! А-а-а… Что с них возьмешь, со всех этих недоумков? Сила есть, ума не надо. Будь их воля, они бы, значит, всех злых на земле повывели, одних добреньких оставили… Тьфу, черт! Идеалисты проклятые! А этот Серега Бологов теперь, выходит, и там, где был, всех защитил, назад вернулся, — как же! — творить свое глупое, никому не нужное, вредное добро. Такие, которые, как он, везде нос свой длинный суют, обычно оттуда небось не возвращаются. Такие там, спасая раненого командира, падают, сраженные шальной очередью или последней гранатой, окруженные врагом со всех сторон, упрямо геройски подрывают себя, чтоб избежать позорного плена. Или как они там еще? Грудью, например, на стреляющий пулемет… А этот — надо же! — явился, не запылился. Как говорится, не ждали! Теперь будет вещать младшему безусому поколению о боях-пожарищах, воспитывать в духе патриотизма и интернационализма. Учителя ведь силком всех на встречу с ним погонят. Очень ведь всем надо!

Он не знал, сколько времени бродил уже по городу — час, два, десять?.. Не все ли равно. В свой двор Славка, конечно, сунулся, но домой заходить не стал, мог нарваться на мать, — она, кажется, что-то заподозрила и бдела, нет-нет, а будто бы ненароком пораньше приходя с работы или и вовсе оставаясь дома, короче, секла за ним круто. Так что он сразу нырнул в парадную Блуда, обливаясь потом, задыхаясь и почти вырубаясь от нетерпения, одолел три лестничных марша в надежде на скорую поправку, но встретил тетю Нюру из тридцать седьмой квартиры, которая все про всех всегда почему-то знала, чуть не сбил ее с ног. Залаял с перепугу тети Нюрин Тузик, жуткий трус и скандалист, захрипел, натягивая, как струну, ременный свой поводок. «Куда летишь, голубь?» — спросила тетя Нюра вкрадчиво и с сочувствием. Славка не ответил, да и толку-то, — Тузик заливался на весь дом — мерзкая, разжиревшая дворняжка с закрученным по-поросячьи хвостиком — аж дребезжали в окнах стекла, перегорали электрические пробки, а счетчики начинали небось крутиться в обратную сторону. «Чего молчишь? — спросила тетя Нюра и вдруг сказала зычно и радостно: — Блуда твоего забрали! Забрали!.. Забрали…» Тузик замолк отчего-то, или это у него у самого, у Славки, оборвалось что-то внутри. «Нуркоманы проклятые!..» — спустившись уже на несколько ступенек, ворчала тетя Нюра неопределенно. «Блуда забрали…» «Забрали!.. Забрали!..» — не то Тузик, не то тетя Нюра прокричали откуда-то снизу. Да, и теперь вот он ходил, ходил бесцельно и хмуро по городу, и сначала было тяжело, было больно и неуверенно, зыбко где-то внутри, где душа или что, потом отпускало, чтобы накатить опять. Но нет, нельзя же так без конца, отпустило-таки надолго, и с каким-то странно легким, то есть совершенно игривым, невнятным чувством, словно и вправду, как он читал, не то слыхал просто где-то, что весь мир — театр, а люди в нем — актеры, Славка взирал теперь на прохожих — мужчин, женщин, стариков и детей, на машины, сияющие прощальным осенним солнцем в вымытых стеклах, на автобусы, грязно-желтые, будто тоже осенние, «Икарусы», набитые актерами под завязку, на неуклюжие, как бельевые трехстворчатые шкафы на колесах, усатые троллейбусы, на немую сцену в бронзе — или в чем они там отлиты? — возле Пушкинского театра, где на века застыла бывшая императрица Екатерина Вторая, а внизу, вокруг нее, знакомые все лица: Румянцев, Суворов, Потемкин, Дашкова — других он не знал еще, да и узнает ли? — на коней Клодта на Аничковом мосту, на голых мужиков, что грациозно сдерживали вздыбленных этих коней, на важных разодетых интуристов, бестолково и бойко что-то тыркающих на своих иноземных языках, как-то чересчур уж театрально кивающих, подмигивающих друг другу и жестикулирующих — переигрывают, шельмы! — на унылых и стойких, как и их поплавки, неизвестно только, на что надеющихся рыбаков вдалеке на забитой тяжелыми грузовиками, гремучей и чадной набережной Фонтанки. Ну все, все играют, а не живут. В школе играют в учебу, в дисциплину, в месячники вон по борьбе с курением, в субботники на Фонтанке, — где-то ведь здесь, — в пионерскую, потом в комсомольскую работу, в стенгазеты, в линейки и сборы, в «Зарницу», в экзамены и контрольные, дома — в дружную, нерушимую семью, в счастливых детей и в заботливых родителей, в театре — в актеров и зрителей, на улице — в пешеходов, за рулем — в шоферов, в музеях — в историю и в память о прошлом, в магазинах — в продавцов и в покупателей… Играют, играют! И так до бесконечности, нет, до конца, до гроба, наверное. Как начали когда-то в раннем-прераннем детстве играть в погремушки, в кубики, в дочки-матери или в солдатиков, в войну, в казаков-разбойников, так и всю потом жизнь, меняя грим и маски, костюмы, прически и вкусы, декорации, залы и подмостки. А что же за кулисами, за душой, не для игры, что тогда настоящее? Или отец отца, в смысле дед, погибший в самом конце войны в Корее от японской пули, или он тоже играл в защитника Родины, в победителя фашизма, в патриота, в героя? Но погиб-то он не понарошку! А Грунин брат Серега?.. Да, что-то, может, есть, что не игра, но Славка с легкостью и это готов был сейчас включить в свою игру, о которой никто не догадывался, а если это в игру не лезло, не годилось для игры, то и плевать на это — забыть, вычеркнуть, отвлечься… Ведь жизнь — игра, а люди — актеры. Актеры, актеры! И Блуда забрали, доигрался… И все они там будут, все! Вот они, еще, еще актеры с желто-зелеными волосами, с серьгами и с крестиками в ушах, все в значках, как рыбки в чешуе, нет, рыбки, выброшенные на берег, нет, на пол из разбитого аквариума, прямо на панель возле «Сайгона», сидят себе, все им до фени, курят… Кто они? Хиппи? Панки, наверное. И что курят? Где-то ведь достают. А ему негде… У него был только Блуд, был и нету, нету, нету! И девушки с ними ничего. Только нечесаные какие-то, немытые, мятые, несвежие, как рыночные цветы из чемодана, из кавказского далека, и курят вставленные в длинные мундштуки сигареты. Славке тоже зверски захотелось затянуться. Хоть и актеры, а курят ведь настоящие. Это пьют, говорят, на сцене или в кино только воду вместо, значит, водки, а курят взаправду.