Евгений Туинов - Человек бегущий

Странно, но инстинктивно он боялся почему-то помять этот листок плотной глянцевой бумаги, словно его шансы попасть в рок-клуб резко упали бы, помни он, значит, билет. Так что снова пришлось его доставать из кармана и придирчиво разглядывать в отсветах витрин, и ранних рекламных огней похмуревшего в ненастье Невского. Машинально в который уж нынче раз Грушенков отметил про себя: ряд четырнадцатый, место пятое, начало в девятнадцать ноль-ноль… Что-то ветер, однако, разгулялся. К наводнению, что ли? В угрюмом вечернем небе низко над городом проносились свинцово-фиолетовые облака. Душа, как вспоминал, болела за Славку. Хорошо, что не было дождя! Фонари еще не зажигали. И тревожно замирало отчего-то сердце, словно уходило в пятки порою, когда он отвлекался капризной мыслью от предстоящего посещения рок-клуба.

Он мельком взглянул на часы и вобрал голову в плечи, подумав, что, наверное, очень со стороны похож на черепаху. Холодный ярый ветер дул в спину, толкал вперед, подгонял. Вязаная шапочка, натянутая до бровей, не спасала. Мерз чувствительный к холоду затылок, и казалось, что и без того всклокоченные, примятые, конечно, шапкой, но готовые в любую секунду распрямиться волосы встали на нем, как на волке, дыбом. Времени, конечно, было достаточно не только для того, чтобы дойти не спеша до клуба, но и чтобы постоять, потолкаться, стало быть, там, внутри, в фойе или что у них — в баре? — перед началом представления, но Грушенков заторопился, подгоняемый ветром — все-таки холодно.

Впрочем, по пути он забежал в телефонную будку, набрал номер и по тревожному вопросу Славкиной матери — «Слава?» — понял, что друга до сих пор нету дома, и повесил трубку, совершенно по-хамски не отозвался. Ну где вот он шляется? Что вот с ним делать?

Шел он, конечно, если не считать давнего любопытства, на выступление Лиды. Как она там будет смотреться сегодня? Что споет? Примут ли их «Завет» в этом неподступном, спесивом рок-клубе? И вообще. Под «вообще» у него таилось его тихое, ни на что не претендующее чувство к ней. И хоть Грушенков знал, что ему не светит, а значит, о чувствах лучше бы и забыть, но вообще… Да и ладно об этом. Кто она ему? А так — просто Лида, просто красивая девушка с хорошим голосом, который и тут небось будет сильно забивать Алексова музыка, просто здорово поет.

Жаль, что не было у него маленького, как у Борика, магнитофончика на батарейках со встроенным микрофоном, пусть бы даже и покрупнее, но чтобы можно было записать. Ну хоть послушает, ага, хоть увидит все и причешется, наконец, у этого зеркала с мощным багетом, — кто только не смотрелся в него! — пройдет мимо привратных дружинников, с гордо поднятой головой пройдет, с билетом в руках, с правом так пройти и так взглянуть на все, будто уже устал от этого — спасу нет! — будто ноги бы его тут не было, но надо, надо…

У самого дома уже клубилась толпа, и Грушенков-то знал, что все они без билетов. Все было как всегда, как раньше, но он был другой. У него билет был в кармане, так что и мимо них, мимо себя вчерашнего он пройдет сейчас медленно и с достоинством, смакуя минуточку. Он, конечно, не желает им зла, он тоже, как и они, тусовался тут не раз и не два, бегал от оперотрядников, лазал по подворотням, подвалам и чердакам, через чугунные ворота пытался, пробовал и по крышам. Он знает, ведает, он был в их дырявой и жмущей шкуре, ел их черствый хлеб, и не его вина, что сегодня ему повезло, поперло, пофартило больше, чем им. Так что привет, ребята, ага, но нам с вами нынче не по пути. Чао-какао! И мимо, голову выше, еще выше, еще, медленно и с понятием, — в этом весь кайф! — ловим минуточку, тянем ее, растягиваем, как резиновую, начинаем балдеть заранее… Мы с билетом — ряд, место — нас ждут, а вы со стороны, вас не звали. Такой уж сейчас расклад. Смотрите, завидуйте, как лихо загнул поэт, вам в другой раз подвалит на всю катушку…

Вот и двери стеклянные, о которые студил раньше разгоряченный желанием и отчаянием лоб, через которые видно только зеркало в золоченом богатом багете, мраморные плиты роскошного пола и первые, нижние ступени лестницы, ведущей на второй этаж, туда, где все и происходит. Двери двойные, у каждого» прохода по два-три здоровенных бойца, подозрительно на всех поглядывающих, с красными повязками на рукавах. Глядите, пяльтесь, хоть обглядитесь все! Грушенков сунул руку в карман куртки. Сегодня много не насмотрите. Вот он, билетик-то, как новенький, сияет, даже не помят нигде!

— А сколько тебе лет? — спросили его на втором кордоне.

Грушенкова нехорошо как-то тряхнуло изнутри. Душа, что ли, в пятки отправилась, жахнула со всего маху? Соскучилась, как же! Он испуганно, с непонятной, неистребимой, видно, тягой взять да дать деру взглянул на любознательного детину-оперотрядника и вдруг понял, что люто ненавидит его. То есть сначала-то он почувствовал, что сам — тля, мразь и ничтожество, как говаривал иногда Борик, что так вот его запугали, забили, затыркали в жизни за эти два года без Сереги, что боится он всего, даже простого, естественного, наверное, здесь вопроса, а уж потом только, взрывом, родилась в нем ненависть, возникла, вонзилась стремительной острой пикой, иглой в сердце, пронзила. Потому что оперотрядник этот — всё он и все они тут такие! Потому что надо же было на кого-то пасть этой испепеляющей, неподъемной, непереносимой, раздирающей его на куски ненависти. Нет, его не проведешь, каким-то там вопросиком не собьешь с панталыку! Слишком долго ждал он этой сладкой минуточки, дорого отдал за нее, чтобы раскиснуть, как промокашка, сдаться — лапки кверху, — на полпути. На-ка, выкуси! Ага!..

— А что, — в тон дружиннику бесцеремонно ответил Грушенков, внутренне цепенея только от одной мысли о том, чем может это обернуться, — паспорт показать?

— Проходи… — вяло отмахнулись от него.

Паспорта у него не было, потому что, значит, не было шестнадцати лет, но и когда исполнится, когда вручат, он этот паспорт прямо со дня получения сунет в карман и долго небось будет носить с собой. Ведь кто даст-то ему и тогда его законные шестнадцать? Маловеры! Зануды! Формалисты!.. В кино нельзя до шестнадцати, в рок-клуб… Пронесло, кажется.

Зеркало было как зеркало, старое, мутноватое, с пожелтевшей, потрескавшейся местами, отслоившейся с той стороны стекла зеркальной серебряной пленочкой. И багет овальной рамы был сильно поколупан чьими-то наглыми ногтями, и сквозь золото проступал белый гипс. Грушенков сдал куртку и шапочку в гардероб, на руки еще одному с повязкой — оперотрядников же расплодилось, как собак нерезаных! — получил номерок от него — честь по чести — достал заранее положенную дома в карман джинсов алюминиевую расческу и причесался у зеркала, настороженно оглядел себя с ног до головы. Не слишком ли румян? Эти щеки у него всегда, от сильного ветра если или зимой от мороза, горели ясным пламенем. Ну как у девок бывает. Потому-то никто ему, наверное, его лет никогда и не давал.