Евгений Туинов - Человек бегущий

— Ну да, ну да… — как будто согласился даже Цуканов. — Однако, милейший, это ведь от любви до ненависти только шаг. В обратном направлении, то есть от ненависти до любви, если не пропасть лежит, то уж, пожалуй, путь будет подлиннее. Да и не ходили еще, кажется, до вас в обратном-то направлении… Вы первый! Ненавижу, потому, значит, и люблю? Вас, значит, ненавижу, потому и памятники люблю? Скромно, ничего не скажешь! А главное — про врагов народа ввернули, в духе, так сказать, времени. Да вы пошутили, сознайтесь! Ведь пошутили же, а? Пошутили?..

— Мне не до шуток тут! — огрызнулся Влазов.

— Вот и я думаю, что все-таки, наверное, вы серьезно! — нахально сказал Цуканов. — Ненавидеть любя, то есть смеяться сквозь слезы, то есть плясать, значит, на поминках… Имеются и такие мастера. Процветают! А что? Самое то!.. Поди-ка пойми их, смеются они или плачут, любят или ненавидят… Так-то вот! Они просто неоднозначны, они сложны, они объемны, многомерны… Только пока мы ненавидели, смеялись так да плясали, пока, стало быть, валили все в одну кучу, кичились своей многомерностью, отвыкали от чистых чувств, чувств, значит, в чистом виде, от искренних движений души, пока изгалялись так-то вот на всю катушку — то кисленького нам подай, то солененького — они, наши памятники, приходили в ветхость, пропадали в небрежении, а дети наши росли, не зная, к какому им берегу прибиться, а сами мы…

— Вы это серьезно про берега? — спокойно спросил его Влазов. — А если, предположим, человеку удобнее одной ногой на этом берегу, а другой на том стоять? Или вовсе посреди вашей воображаемой реки плыть, ни к какому берегу не прибиваясь? Или нельзя так? Запретить, не пущать, заморозить?..

— Можно, можно, можно… — успокоил его Цуканов. — Можно и реку вспять поворотить. Чего уж там?.. Можно и ноги раскорячить так, как вы хотите. Только штаны-то не лопнут на одном месте?..

Что-то Наденька заерзала сзади на стуле. Андрею Владимировичу хоть и страсть как захотелось посмеяться над этим Влазовым, как и всем вон собравшимся в студии, но при ней, при Наденьке, отчего-то он передумал, сдержал себя.

— Ну дальше можно не смотреть, — сказала Наденька.

— Почему же? — удивился Андрей Владимирович. — По-моему, сейчас-то самое интересное и началось.

Наденька хмыкнула раздраженно, но, впрочем, и загадочно, то есть как бы неоднозначно хмыкнула, мол, поди знай, что я имею в виду. Или уж это он Цуканова наслушался? Андрей Владимирович обернулся к Наденьке как будто бы за уточнением, и она уточнила:

— Не умеет ваш Цуканов себя вести в приличном обществе. Дикарь прямо какой-то!..

Андрей Владимирович промолчал. А что спорить-то? Дикарь он, конечно, и есть…

— …Нам говорят: урбанизация, алкоголизм, наркомания, проституция, разводы, развал семьи, — забил их там всех этот дикий, необузданный Цуканов, — мол, без этого не обойтись, если хотите модернизировать производство, оживить экономику, технологию вывести на новый качественный уровень, это, мол, неизбежное зло, сопутствующая гнусность, присущая современному индустриальному обществу, погнавшемуся за прогрессом, и имеет международный, всеобщий, стало быть, характер. Чушь! Глупость! Бред и провокация! Можно и нужно иначе! А если дать народу родное, свое. Той же молодежи… Почему мы должны вечно в хвосте у Запада плестись, рабски копируя его достижения и просчеты? Есть другой путь, наш, более нам близкий и естественный… За свободу надо платить! Но какой ценой?

Андрей Владимирович ушам своим не верил. Прямой эфир, прямой эфир!.. Газеты, которые читала его жена и в которые он и сам, конечно, заглядывал, ни за что не поместили бы такого материала, газеты только пугали — проституция, наркомания, произвол, судебные ошибки, сталинские репрессии, самоубийства детей, фашисты — газеты все понимали и объясняли, не обнажая, впрочем, корней, а если и обнажали ненароком, то не глубоко, ровно на столько, чтобы можно было все списать на недавние десятилетия застоя, словно кто-то другой в них жил, в эти десятилетия, а не те же самые, сегодняшние люди. А у Цуканова, оказывается, был какой-то свой поворот, своя сермяжная правда, свое толкование всего, но только Андрей Владимирович до конца никак понять его не мог. Вот что он, болезный, орет, надрывается? На тезисы уже перешел:

— …За кем идет молодежь, тот и хозяин положения, тот и победит! С народом, лишенным исторической памяти, можно делать все, что вздумается! Подвергая эрозии сознание и дух юного поколения…

— Юродивый какой-то, ей-богу! — прошептала Наденька сзади. — А я, Андрей Владимирович, кажется, понимаю теперь, зачем вы в рок-клуб… Врага надо знать в лицо? За этим ведь?.. За этим, признайтесь!

И она, что ли, туда же клонит, к врагам народа и все такое прочее? А хоть и за этим он в рок-клуб их! За тем, чтобы в лицо знать!.. Андрей Владимирович не отвечал ей совершенно нахально и смотрел молча в ждущие ее глаза. А потом и вообще взял да и повернулся к телевизору. Есть хотелось зверски. Голова раскалывалась от усталости. Да, врага надо знать в лицо. Только кто враг из них, а кто друг? И не Наденька, конечно, ему враг, не Борис Юдин… Все они говорят и злятся, спорят, делают вид какой-то — все с чужого будто голоса, из чужих рук берут и лают потом, да нет, тявкают, отрабатывают кинутую кость. Цуканов и вправду небось крайний, но он хоть мыслит сам. А почему крайний? Кажется, Наденька так его окрестила мимоходом… Когда родина в опасности, когда она на краю, может быть, и нужны они, крайние люди с их крайними мерами и суждениями? Как знать, как знать… Неужто на роду им всем написано так вот кидаться из крайности в крайность? Вот не чужой он ему, этот Цуканище, лихой рубака, удалой, смелый, и многое в нем понятно, близко, созвучно. Не враг же, нет! Но и не друг все-таки…

— …По-вашему получается, что вся наша культура — это хороводы, сарафаны, лапта, церковь, малиновый звон да тройки с лентами и бубенцами, — гнул уже свое Влазов. — А где же место культуре советской? Да ведь только Октябрь и открыл полностью для народа нашего и великую русскую литературу, и музыку с живописью, и театр… И почему у вас все только русское, русское, русское?.. Почему если памятники, то обязательно церкви?.. Где великие идеи интернационализма? Да и в церкви эти ваши пускают, между прочим, далеко не всех…

— А вы, батенька, не частите, не частите! — прервал его Цуканов. — От того, что я со своими товарищами церквушку, другую, третью от грязи и срама очищу, отреставрирую, приведу в божий вид, от этого Советской власти не убудет. И от того, что я, русский, прежде всего о своем, родном, а уж потом об общечеловеческом пекусь, от этого, пожалуй, тоже большой беды не будет. Вы еще про опиум для народа забыли… Только стоит ли противопоставлять?