Евгений Туинов - Человек бегущий

— Начинается!.. — прошипела сзади Наденька, и Андрей Владимирович с грустью понял, что зря он прошлый раз поворачивался к ней в необдуманном своем восторге, как бы призывая разделить с ним его радость. Наденька радовалась другому и другому печалилась в своей загадочной юной жизни. Они, значит, были совершенно разные, он и Наденька, уже, если по Цуканову, малость лишенная памяти и не помнящая родства. И что она торчит тут? Почему не уходит?

Андрей Владимирович вспомнил свои недавние мысли о друге детства и устыдился их. Нет, они, конечно, не враги, Цуканов и он, они как были связаны своим общим двором, улицей, дровами, сложенными рядом, так, кажется, и остаются до сих пор. Вон даже мыслят порой одинаково, говорят одними словами. Они тоже — поколение, им надо держаться вместе. А ведь боец, как был, так им и остался, проклятый Цуканище, драчун, мальчишка, смутьян, заводила, коновод, лидер…

— А я вам скажу, чего вы уже добились, а чего еще добьетесь своим пренебрежением к истории, — завелся Цуканов от очередной реплики Влазова. — Все скажу и прошу уважаемого режиссера дать мне эту возможность. Я ведь потому сюда только и пришел, что передача идет прямо в эфир. Иначе половину моих слов вырезали бы и отправили в корзину. Так уже было, и не раз…

— Паясничает, — шепнула Наденька, но Андрей Владимирович не откликнулся.

Он, конечно, допускал, что Цуканище нарочно решил маленько поприбедняться, чтобы действительно дали выговориться ему. Этот может!..

— А вы знаете, любезнейший, — обратился Цуканов к Влазову, — что каждый третий русский человек рождается нынче дебильным или полудебильным? Пьянка, видите ли, наркотики, дети риска…

И снова показали невозмутимое, умное лицо писателя Влазова, впрочем, он тут же кивнул, подтверждая, что ему известно.

— Ах, знаете? Ну так знать-то мало, надобно еще что-то делать! — говорил Цуканов напористо. — Ладно, с этой третью все ясно. Но что ждет в дальнейшей жизни две другие трети наших мальчиков и девочек? Наших! Не чьих-то, не инопланетных, а наших с вами, родных, кровных!.. В детском садике их будут учить бездушным, как барабанный бой, стишкам какого-нибудь сильно современного, политически грамотного поэта, стишкам, в которых поэзии ни на грош, зато они про красную звезду, про красный день календаря, то есть очень идеологически выдержанны. Ну а где про воробышков там, про колокольчики мои, цветики степные?.. Сокращено до преступного минимума. В результате — ни в звезду они не верят, по стихам и вера, ни колокольчиков не любят. Возьмем школу…

— Погода испортилась… — видимо, чтобы показать, как равнодушна она к словам Цуканова, сказала Наденька за спиной Андрея Владимировича.

— А почему вы не идете домой? — бесцеремонно, будто заразившись от Цуканищи, спросил он ее.

— Мне отсюда ближе, — сказала Наденька. — Я ведь в Купчине живу, а сегодня приглашена в рок-клуб…

Значит, им вместе целый вечер еще существовать как-то. И что он сразу не догадался? А может, этот Юдин и места им подсунул рядышком? Вот будет потеха! Лучше тоже ей сказать, наверное.

— И мне туда… — признался Андрей Владимирович.

— Как? — деланно удивилась Наденька. — Не может быть! С какой стати? Вы же небось с этим крайним Цукановым заодно. История, память, весь мир обрядить в русские сарафаны…

— Перестаньте! — попросил Андрей Владимирович.

— …И в результате что же знает нормальный молодой человек, выпускник, скажем, инженерного вуза? — наперекор всему развивал мысль Цуканов. — Что столица нашей Родины, естественно, Москва, что Русь была отсталой, потому как языческой, но князь Владимир прогрессивно для своего, разумеется, времени крестил ее, что было множество усобиц, князья-забияки все передрались между собой, и от этого произошло монголо-татарское иго, что Дмитрий Донской на поле Куликовом, что Иван Грозный лютовал-лютовал, да и убил своего сына, что в Европу прорубили окно, что было дело под Полтавой, что Наполеон из Москвы стараниями мудрого Кутузова отступал, окаянный, по старой Смоленской дороге, что Зимний штурмовали, что «Аврора», что была гражданская война, что коллективизация, кулаки и Павлик Морозов, что потом победили фашизм, что наш любимый Ленинград, основанный Петром Первым, город трех революций, и что сейчас мы живем хорошо, лучше и счастливее всех, но почему-то срочно надо перестраиваться… И все. Клянусь! Ужас!..

Андрей Владимирович не выдержал, засмеялся. Вот ведь гад!..

— Закройте, пожалуйста, форточку, — попросила Наденька мирно.

Он встал и закрыл и на несколько мгновений задержался у высокого окна с мраморным подоконником, еще при раздельном небось обучении неотмываемо залитом фиолетовыми ядовитыми чернилами, посмотрел на улицу. Дождя не было, но тучи обложили небо. Дул ветер, аж пело с тоской и надсадой в щелях старой рамы и раскачивало фонари на проводах над серединой мостовой. Женщины придерживали неистово рвущиеся из рук подолы. А он не взял зонтика…

— Ненавистью, ненавистью ваши слова продиктованы, — прорезался голос у Влазова, и Андрей Владимирович поспешил к телевизору. — Я вот сижу тут, смотрю на вас, слушаю… — Влазов выпрямился и подался вперед, глянул в объектив, чтобы, наверное, всем показать, что говорить намерен серьезно и веско или что терпение его лопнуло. — И вот только сейчас все-то я понял: ненавистью полно ваше сердце. Блок в свое время сказал, нет, не сказал, конечно, а пометил для себя, читал, кажется, Некрасова и записал: «Ненависть — самый чистый источник вдохновения». То есть я к тому, что если хотите ненавидеть — пожалуйста. Но Блок имел в виду творчески продуктивную ненависть, ту, к которой надо восходить через страдание…

— Он как же, по телефону вам растолковал или в личном послании? — перебил его Цуканов, бесцеремонно усмехнувшись.

— Кто?

— Поэт-то… Блок… Александр Александрович… — уточнил Цуканов ехидно. — Про то, что он имел в виду, а чего не имел…

— Вот этого не надо! — строго взглянув на него, сказал Влазов властно. — Спорить надо корректно! Недозволенные приемы оставьте для другой аудитории!

— А-а… — развел Цуканов руками, но препираться дальше не стал.

Андрей Владимирович подумал о том, что Цуканище, конечно, хам известный, но и писатель этот хорош — сначала цитата, крылатая мысль кого-нибудь из великих (Блока в данном случае), а потом, под эту светлую мысль свое толкование. И эрудицией блеснул, и противника авторитетом большого поэта придавил, и сам вроде при деле — я-то, мол, знаю, что Сан Саныч Блок имел в виду, а не знал бы, не говорил…

— …Ваша ненависть, сдается мне, просто ненависть, и все, — возвысил голос Влазов. — Вы не храмы, не памятники свои любите, вы их любите, потому что так называемых разрушителей ненавидите. Да, да! Создаете себе некий абстрактный образ этого самого вашего разрушителя, расшатывателя основ, этакого, как раньше говаривали, врага народа — а хоть и в моем, как вы изволили уже заметить, обличий — сами себя пугаете им до дрожи в коленках, сами и боитесь, и других стращаете. А надо-то ненавидеть любя…