Евгений Туинов - Человек бегущий

По телевизору передавали какой-то, кажется, диспут, прямой, что ли, эфир, очень модный в последнее время. По крайней мере за спинами выступающих там, в студии, висели большие транспаранты с номерами телефонов, по которым можно, наверное, было позвонить, если дозвонишься, и высказать свои соображения. Андрей Владимирович в волнении и досаде не мог сообразить, о чем они дискутируют, уловить тему разговора. Ясно было лишь одно — всех забивал какой-то неизвестный ему писатель с абсолютно ничего не говорящей фамилией Влазов. «Михаил Михайлович», — машинально прочел Андрей Владимирович табличку, стоящую на столе перед писателем. Прошло, может быть, две или три минуты, пока он понял, что разговор у них там, кажется, шел об истории, о памятниках старины. Вскользь писатель помянул когда-то перебитые подонками скульптуры в Летнем саду, памятник Александру Третьему Паоло Трубецкого, знаменитый памфлет на самодержавие, несправедливо скрываемый во дворе Русского музея, лишенный воды памятник-фонтан героям «Стерегущего»… Все правильно вроде говорил, но было что-то странное, настораживающее, что заставило Андрея Владимировича задержаться. А ведь он собирался лишь взять свой портфель и сразу уйти, не мешать Наденьке и компании. Да и в самом деле засиделись они на педсовете, и надо поторапливаться. Он едва успевал забежать домой, наспех перекусить и в рок-клуб, чтоб ему пусто было. Впрочем, ладно, ладно… А что этот Влазов про дилетантов-то? Ну да, во всем они у него виноваты: и в непонимании диалектики истории, и в замалчивании интересных писателей, и в том, что всю вину за упадок отечественной культуры по непониманию и серости своей пытаются свалить на полумифических личностей непонятного, не нашего, почти марсианского происхождения. Так, так, а дальше-то что? Что делать? Кто виноват? Андрей Владимирович загорелся, подошел к телевизору поближе, даже забыл об оппозиционерах, тревожно перешептывающихся за его спиной.

— Вообще-то молодому человеку история не нужна, — ровным, не допускающим сомнений, обкатанным и закаленным в публичных выступлениях голосом вещал писатель Влазов. — Ему и в этом времени хорошо. Он гоняет себе на мотоцикле, он носит модные одежды, он красит волосы в нужный ему цвет, ерошит их и подбривает виски, он слушает музыку, он танцует с девушкой на дискотеке, он молод, и этим все сказано, он влюблен и желает быть любимым…

«Он курит косячки, балдеет и тупеет от этой музыки, он падает, его ведут вниз», — мысленно добавил Андрей Владимирович в раздражении.

— …Чувство в нем берет пока верх над разумом, — продолжал писатель. — И это естественно. Какая ему история? Какое прошлое? Он весь в настоящем. Он устремлен в будущее…

Писатель прямо в кадре с шумом отхлебнул воды из заблаговременно приготовленного стакана, а Андрей Владимирович устало отер пот со лба носовым платком. Какое он там имеет в виду будущее? Андрей Владимирович даже не мог его себе представить, это чистое, абстрактное, стерильное, как операционная, будущее без прошлого, без опыта предыдущих поколений, без памяти о победах и об ошибках предков. И что за народ они будут тогда? Что с ними станется, с этими мальчиками, не помнящими родства, с ревом въезжающими на своих мотоциклах в страшное свое будущее?

— …И вообще я глубоко убежден, — хлебнув воды, говорил и говорил писатель, — что история — это удел неудачников, людей в разной степени, но все же не состоявшихся. Когда человеку, прожившему изрядный кусок жизни, нечего взять поучительного из собственного опыта, высокого, достойного подражания или хотя бы чуть-чуть необычного, особенного, он обращается к так называемой большой истории и приводит примеры из нее в назидание потомкам, а конкретнее — своим собственным детям. Сегодня жизнь рядового человека очень однообразна: работа, дом, работа, один месяц в году отдых где-нибудь на собственном садовом участке или у бабушки в деревне, или в лучшем случае на юге, у теплого моря, где яблоку негде упасть. И ничего в такой жизни героического, ничего, как видите, сколько-нибудь годящегося в пример. А тут большая история — Аскольд и Дир, Владимир Красно Солнышко, Александр Невский и Дмитрий Донской, Петр Первый — да мало ли! — Суворов, Ушаков, Кутузов… Красиво, картинно, легко для восприятия. Вот вам и секрет повышенного интереса, нынешнего прямо бума к отечественной истории. Вот ведь в чем, оказывается, дело, в обывательском желании читать юному поколению морали и поучать…

Что это он говорит-то там такое? Андрей Владимирович отложил свой портфель и, совершенно уже забыв обо всем, сел перед телевизором на стул. Неужели же там, в студии, не найдется сейчас человека, способного достойно ответить этому писателю? Но то ли и режиссер передачи разделял эти взгляды, то ли все у них там собравшиеся считали знание истории своего народа уделом неудачников, но Влазов все говорил, и ему никто не перечил, так что Андрей Владимирович уж было решил про себя, что это хитрят небось телевизионщики, нарочно дают писателю порезвиться, чтобы спровоцировать поток звонков телезрителей, взрыв возмущения и негодования — ведь эфир-то, кажется, и вправду прямой. Даже показали девушек-телефонисток, что-то беспрестанно записывающих в стеклянных своих кабинах.

Был он, конечно, хорошо начитан, этот писатель Влазов, складно говорил и умел себя держать перед телекамерой. Его высокий лоб с большими залысинами изрезали морщины, а благородная седина невольно придавала какую-то особую, страшноватую убедительность его словам. Уже и Андрей Владимирович с легким вдруг укором подумал о себе неуверенно: сам бы он вряд ли сумел так легко держаться, так развивать мысль, владеть чужим вниманием, да и много ли он читал? Разве что по специальности в основном. А современных беллетристов не знает почти. За всем, конечно, не уследишь, а этого Влазова мог бы и почитать, чтобы знать хотя бы, что он за гусь такой лапчатый. А еще учеников стыдит, ругает, мол, мало они читают, с неохотой, трудно и как-то неискренне. Впрочем, и вправду ведь именно искренности, бескорыстия, увлеченности не хватает детскому чтению сегодня. Искренне — это когда не из-под палки, не к случаю, не по заданию учителя, а когда сами, когда запоем, когда с книгой под одеялом, с включенным когда фонариком до первых петухов… Нет, они, их поколение, пожалуй, еще застали те благословенные, наивные, святые времена, когда родители ограждали их от интересных книг, когда считалось, что чтение портит слабые детские глаза, когда на уроках задавали от сих до сих, а остальное на собственное усмотрение. Но они читали, читали сами и пересказывали друг другу читаное, и спорили, и в очереди стояли в библиотеках на интересные книги. А теперь? Теперь толкаешь в них, толкаешь, уговорами, хитростью, силой — вон, как он в дочь свою Ирину, — на тебе Пушкина, Лермонтова, на Толстого, Чехова, Бунина, Куприна, — загляни хоть, проникнись, а в них не лезет, из них назад прет, им, видишь ли, лень, некогда, скучно. Теперь у них магнитофоны, видики, теперь больше на слух или с экрана, в обработке, в изложении, в сокращенном виде. Некогда, некогда!.. Какие-то там буковки еще разбирать на бумаге, в слова их складывать! Впрочем, всегда небось старики бранят молодежь, ругают текущее, сегодняшнее и хвалят прежние времена. И будущее — этот великий обманщик, этот магнит, эта иллюзия, надежда надежд, этот мираж — оно всегда с ума сводило прежде всего юных, влекло, манило, — быстрей, бегом, не успеешь, отстанешь, пока будешь книги свои читать…