Максим Осипов - Человек эпохи Возрождения [сборник]

Тут она нас поблагодарила, пора было переписывать набело. А мы подумали с Верочкой: да ведь это написалось про наших дачников.

Дачники попроще ходят в жару полуголыми, в Москве они себя так не ведут. Дачники посложнее понимают, что обижать никого не следует, и все равно обижают. Питерские чуть отличаются: у них имена-отчества, у москвичей теперь даже отчеств нет.

Где-то в столицах диссертации защищают, издают книги, происходит что-то существенное, литераторы хлопают друг друга по физиономиям, а тут – разве можно всерьез принимать эту милую, теплую, грязненькую жизнь? Несерьезная влюбленность, несерьезные правила поведения. Заглянут по дороге с реки ко мне, от меня – в “Пельменную”: посидеть, поболтать, или, как теперь говорят, потусоваться. Лето кончится, принесут в подарок недоеденное, недоиспользованное: звоните, когда соберетесь к нам в Белокаменную, и – до лучших времен.

Про Верочку. Она была хороша до такой степени, что все мужчины, кроме последних пропойц, замолкали, оборачивались, а то и шли ей вслед. В жесте, в движении – рук, головы, плеч – никакой угловатости, неловкости, никогда. Верочка училась в моем классе лет с четырнадцати и до конца – я только старшие классы веду. “Зачем не с глаголами обязательно писать раздельно? – первое, что от нее услышал. – Как удобно было бы – нехочу, нелюблю! ”. Посмотрел я тогда на нее внимательно и подумал: вот, жертва, классическая, или теперь подверстываю воспоминания к дальнейшему? Но к концу школы в ней это только усилилось. Сразу, конечно, надо было записать, а то многое позабыл. То есть помню вроде бы все, а высказать не получится. Как о маме.

Верочка очень ко мне тянулась. Да и я любил ее. Конечно, любил, но сам же и оборвал все, когда она попробовала объясниться, разве я пара Верочке? И ученица, и разница в возрасте, да и тянулась она, может быть, не ко мне вовсе, а к прозе с поэзией. “Это, Верочка, у тебя от чтения и лечится тоже – чтением”, – вот и все объяснение. Но приходить на чай ко мне Верочка не перестала – неструктурированный день, соседи, все запросто.

Ксения, мать ее, ревновала, на родительские собрания отправляла отца – коммуниста Жидкова, так мы его называем, он уже с ними не жил. А был когда-то большой человек, второй секретарь райкома. Ксения его бросила, стал болеть, пить, сделался серый какой-то, землистый весь, невозможно было с ним разговаривать.

В кого она получилась такая? Думаю, в деда-скульптора, тот прибыл сюда в ссылку, женился на местной, родил Ксению, быстро умер. Верочка мне подарила несколько фигурок его. Странные, растерянные существа, словно бы незаконченные.

Почему-то она не любила ни Гоголя, ни Щедрина, но зато какие сочинения писала по Достоевскому! Не без натяжек, конечно, но очень талантливые. Помню почти наизусть одно – про Порфирия, пристава следственных дел, про то, что мы удивляемся, когда они оказываются людьми (Верочка всегда говорила – другие, они ), про то, что Порфирий – единственный, у кого нет фамилии, и нигде разговора нет изнутри него, а вот спас же Раскольникова, он и Соня спасли его, справедливость и милосердие – два действия божества! А уж Верочкино сочинение по “Грозе” – вообще лучшее, что я об этой пьесе читал: про Катю Кабанову и Анну Каренину. И про слабых мужчин.

Каждый учитель литературы мечтает вырастить филолога, вот я и посоветовал ей филфак. Думал про Москву, но Верочка выбрала Петербург, как я ни отговаривал: скука, холод и гранит, как ни просил перечитать того же Толстого. Декламировала в ответ, смеялась: Но ни на что не променяем пышный, гранитный городславы и беды… – для нее Петербург обернулся только бедой.

Верочкина мать, Ксения, филологию не одобряла, хотела сделать дочь юристом: заработок, работа на фирме, замужество с иностранцем, не понравится – разведешься. Верочка, конечно, не обсуждала мать, говорила только – она другая. Сразу в университет не пошла (не любила проигрывать), целый год готовилась: по литературе – со мной, естественно, на репетиторов денег не получила, без них обошлись.

Подробностей ее гибели я не знаю и не хочу знать. Общежитие, квартиры, испорченные ленинградские мальчики, жестокие, остроумные, с кем-то она расставалась, сходилась. Питерское культурное подполье – злые ребята! Письма вообще скоро пошли какие-то не ее, не Верочкины. Ехала в Петербург за высокой культурой, а в результате – университет бросила, и пошло: помощь обиженным, обездоленным. Идея была у нее – обращать несчастных людей к прекрасному. К музыке, живописи, красоте. Тех, кому уже некуда больше идти. Среди них разные типы есть, в основном, по-видимому, отрицательные. Как могла она справиться? Было, рассказывали, и насилие. Кто-то говорил – приняла таблетки, кто-то – яд, откуда у Верочки яд? Все происходило совсем без меня, я и на похоронах на Верочкиных не побывал. Директриса наша все сделала, чтоб меня не пустить: в область отправила, на повышение квалификации! Жалела, вероятно, по-своему. Отец Александр против отпевания, вроде бы, протестовал, но Ксения с ним, конечно же, справилась. Никому не нужна была Верочкина смерть, никому. Надо было на ней жениться, а потом уже отпускать в Петербург. Почему я не сделал этого?

– Жениться… Ишь, – усмехается Ксения, – женилку отрастил. Слабак. – Отрывается от чтения, трет руку. На руке – темное пятно, поросшее волосами. От волнения рука пульсирует, чешется. Прикрывает ее рукавом.

– Да, что тебе? – Исайкин, высокий, сутулый – муж. – Иди, давай, открывай, клиенты ждут. – Убогий. Автомагазин тоже ее. “Достойная резина для достойных людей” – вся работа Исайкина. Достойные свечи, масла. Пора выгнать это ничтожество к чертовой матери, но – венчались, нехорошо. Что Бог соединил… Бог ей и так должен. И за дочь, и за все. Дочитать гада.

Раз уж зашла речь о Ксении, то надо отозваться и вообще про власть. Ее в нашем городе прихватили маленькие некрасивые люди. Нервные: не оттого, что нехороши собой, а оттого, что власть им досталась хищением. Но они приняты, приняты, а кто у нас в городе не был бы принят? Коммунист Жидков, теперь – Паша Цыцын, местное самоуправление, и каждый раз: может, этот дороги сделает?.. Паша, Ксения и судья – они все и прибрали к рукам втроем. Ксения – духовный вождь, аятолла, очень набожна, Паша-дурачок – когда-то выборный, только давно не проводят у нас никаких выборов, главу назначают теперь депутаты, а судья – он просто самый богатый, фамилия у него смешная – Рукосуев, половина земель вокруг города – рукосуевские, вот такая история. Но судья-то как раз, говорят, незлой. То ли дело Ксения: рассказывали, как она увольняет своих таджиков. Кажется, получает удовольствие от зла, как те подростки, что кошек мучают.