Максим Осипов - Человек эпохи Возрождения [сборник]

Школьная уборщица крала деньги из наших пальто, мы избавились от нее, с огорчением: она своя, такая, как мы, но опустилась, крадет, а вот если бы Паша по карманам лазил, я б к нему хуже не относился: Паша – другой. Хищение ли, выборы – велика ли разница, если власть всегда оказывается у других? Так-то оно так, да только другие непременно интересуются, что мы о них думаем. Вот священник наш, младше меня, его Александром Третьим зовут, до него еще два Александра было, рукоположен по правилам и служит, наверное, правильно, хоть ни одного слова не разберешь, и пахнет от него капустой: Александр – не узурпатор, бояться его не следует. Или я, учитель, тоже стараюсь служить правильно. Конечно, мне хочется от ребят уважения, но, проходя мимо класса, я не остановлюсь послушать под дверью, как обо мне говорят. А достанься мне мое место хищением, непременно слушал бы. И наши скоро будут, если уже не слушают. Ладно, это я все, чтобы заглушить свои мысли о Верочке.

Чего я тогда испугался? Боялся ли совершить хищение, женясь на ней? Вялые оправдания. Если себя не жалеть: испугался любви и сопряженных с нею страданий. Хуже того – хлопот. Это если совсем не жалеть себя. Ксения Николаевна переворачивает последнюю страницу: чтоб ты сдох! Прости, Господи. Дочь отняли, страну развалили – вот и все, что вы сделали.

Был социализм, и Ксения служила, верила и не верила, как все. И были страна, семья, дочь. Идеалы были, чего-то боялись. Не стало социализма, распалась страна, другие появились ориентиры – она все поняла правильно – крестилась и дочь крестила, помогла восстановить храм. По делам их узнаете их. И что же? Погибла дочь. Ни страны, ни дочери. Вот награда. Невозможно понять.

Задолжал ей Господь Бог, крепко задолжал. Она-то свой долг знает. Дело делала и дальше будет. И не ждет гарантий. Сказала, что храм восстановит – исполнила. Часовню обещала – и часовня будет. Кому обещала? Не важно. Городу, всем обещала, себе. Аятолла, во как. “Мадам Хусейн”, – говорила в детстве Верочка, наслушалась телевизора.

План часовни согласован с Александром Третьим. Тот пожимал плечами: “И так в храме народ не собирается”. Снова ходила и снова, пока не застала сцену: ест свою капусту батюшка, и кино смотрит по телевизору! Мат, крики, стрельба! Шутить еще пробовал: “Ох, люта смерть грешников!..” Поймала его виноватый взгляд. – Вот вы, значит, святой отец, какими делами по пятницам занимаетесь! Ездила с подарками – к благочинному, к архиерею. Теперь батюшка у нее вот где – сжимает кулак. Опять пятно зачесалось. Заботы, заботы.

Батюшка – мямля. Толком не может ответить ни на один вопрос. “Сила Моя в немощи совершается”, – и что, расслабиться и получать удовольствие? Какая же сила – в немощи? Проще всего разговоры разговаривать. Не на таких, как он, еще что-то держится, и не на соседе-учителе – на ней, на Ксении.

А часовню поставим за домом, вот тут. Соседа подвинем. Он городу чужой человек. Стихи, проза. Разберемся, кто ему его прозу заказывает, и с заказчиками разберемся. Пахомова, интересно, читала? Да уж наверное. Черт, осторожней надо. Приходится со всякими уродами считаться. Паша еще этот, шибздик. Метр с кепкой, а гонору! “Сам глава администрации вам обещает”.

Все на ней, все на Ксении: город, дом, бизнес. Сил нет тащить, а приходится. Крест.

“Пельменная” работает так. С мая по сентябрь – дачники, много, террасу открываем, с октября по апрель – народец попроще, свои. Восточная еда – шурпа, манты, плов. Есть и постные блюда. Вот сейчас, Великим постом, пожалуйста, постное меню. Но основа всего – пельмени, с оптового рынка. Если с истекающим сроком годности, отдают совсем дешево.

Постоянных работников два – кассир и повар, русские тетки, исайкинская родня, для всего остального – таджики. Они тоже – с истекающей годностью, одноразовые. Испытательный срок – три месяца. Если не справился, есть нарекания – собирай манатки и – ауфвидерзеен. Пока испытательный срок, не надо платить, зато жилье и питание, одному даже “скорую” вызывали. Летом таджиков больше требуется, а зимой – так, один-два. Таджики, между прочим, тоже бывают разные. Одна прижилась.

Роксана Ибрагимова, тридцать пять лет. Голос низкий: “Роксана по-вашему”, – больше от нее ничего и не слышали. Что за имя такое? Верочка бы сказала. “Роксана”, “Оксана”, “Ксана” – надо же, почти тезки. Худая, высокая, аккуратная, не такая, как все, совсем не такая. Длинные черные волосы. Очень красивая. Сказала ей: “Старайся, мужа себе найдешь, из дачников. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок”. Сама засмеялась и тут же затихла: так эта Роксана глянула на нее. Зажгла огонек в глазах и потушила.

Что значит этот огонек, поняла позже: парень, тоже нерусский, с бензоколонки, пиво пил на террасе, Роксана ему подавала. Попробовал протянуть руку, дотронуться до нее: “Де-эшка…” Как-то дернулась, и уж зажегся огонь, так огонь, будьте-нате. Что-то вырвалось у нее, быстро, горлом, несколько звуков. Сник парень, пиво не допил, ушел. Стояла возле двери, все видела, тогда же решила: пускай работает, буду платить. Так что Роксана у нее – с августа, живет в подсобке, за кухней, в тепле. Места свободного метра четыре, да у нее и вещей почти нет.

Несет Роксане новые папки прозрачные – меню все захватанные, надо менять.

– Листочки переложить. Справишься? – Роксана поднимает глаза, чуть движет ресницами, молча.

У нее все – молча. Тогда еще, в августе, приходил какой-то, искал ее. Понятное дело, из москвичей. Сказал: русскому языку детей его учит. Ничего не придумал умней. Дачник, что взять? Роксана к нему не вышла, правильно сделала.

А с листочками – справится, она со всем справится. Надо прибавить ей. Тянет ее к Роксане. Жалко, не поговоришь.

– С праздником тебя, Роксаночка, с женским днем!

Та не удивляется, не кивает, просто не отзывается никак.

Больница – администрация – суд. Все близко, пешком.

В больнице Жидков, ее бывший. Уже полгода тут. Дом не отапливается, некому приглядеть. А какие варианты – оформлять в интернат? Да ему осталось-то… Летом, если дотянет, – домой.

Жидков опять начудил: пробрался ночью в ординаторскую, вызвал “скорую”: плохо мне, не могу дышать! А “скорая” тут же на первом этаже.

Появляется главврач, рот вытирает, уже празднуют:

– Ксения Николаевна, хотите послушать? – Все разговоры на “скорой” записываются. Зачем ей слушать? Пошли к Жидкову. Все такое обшарпанное, когда ремонт-то делать будем, а?

Главврач остается сзади: “Я у себя”. Жидков сидит в коридоре, желтый весь, высох. Давно не видела. Ну, живой? Сколько весишь? Килограмм пятьдесят, не больше. Захватила ему поесть.

– А ты, Ксюха, все восемьдесят?

Да нет, меньше. Семьдесят пять – семьдесят семь, все в той же поре.