Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

«Дело не в левах и килограммах…» — хотел было сказать Иларион, но другая невестка его опередила:

— Давайте оставим папу в покое, пусть он отдыхает, кровать у него удобная, я постелила новые простыни, никто еще на них не спал, и новое ватное одеяло.

— Спокойной ночи, — сказали сыновья, невестки и внуки с внучками и ушли в другую комнату смотреть телевизор.

Иларион остался один. Он хотел было привалиться спиной к теплой жениной спине, старался, но никак не мог вплотную к ней придвинуться. Он попытался вызвать ее образ, но и тот не отзывался, вместо него он наткнулся на образ Спаса, с рогами и козьей бородой. Спас трясся от смеха, аж подпрыгивал, весь косматый, с задранным хвостом. «Вот он — Рогатый! — обомлел Иларион. — И как это я до сих пор не догадался, что Спас — это и есть Рогатый? Потому он и скупает чужие дома, приводит их в порядок, устраивает картинные галереи и кабинеты географии, потому и ввел для себя почасовой график». Лежит Иларион, не смеет шевельнуться, а Спас пляшет, прыгает рядом с ним, гоняется за белой бабочкой… Иларион удивился: «Что это еще за белая бабочка, как она сюда залетела? Да еще в квартиру сына!» — «Вот оно, это мировое колесо, Иларион, вертится оно, вертится и тебя заматывает, перекувыркивает, а ты, как Вечный Жид, как вот эта белая бабочка… взгляни, взгляни на нее! Вот она села мне на палец, посмотри на ее прозрачные крылышки, все облепленные белой пыльцой. Села, — Спас засмеялся, — но вот-вот снова полетит, она ведь сама за собой гоняется и не знает, что никогда себя не догонит. Корня у нее нет, Иларионка, потому-то она все летает и летает — только сядет, ан нет, снова полетела, туда-сюда, по кругу, прямо… три лицевых, одна с накидом, три изнаночных… выбирает направление, саму себя ищет, гоняется… Вот и ты ей подобен…»

— Сгинь! — крикнул Иларион.

Спас исчез вместе с белой бабочкой. Иларион сел на полу, вытаращив глаза, далекий от сна больше чем когда бы то ни было. И город пробудился — по улицам и бульварам заспешили люди, они почти бежали, каждый хотел поймать троллейбус или трамвай. И Иларион тоже заспешил вместе с ними, только он не бросился ловить троллейбус или трамвай, а раскрыл белые крылья и полетел в село.

Как только он прилетел и сел, перед ним вырос Лесовик.

— Иларион! — с радостным криком бросился он навстречу.

— Лесовик!

— Значит, вернулся? — И Лесовик распахнул объятья.

— Вернулся, — проронил Иларион.

— Я сейчас же включу тебя в список.

— Какой список?

— Населения, — засмеялся Лесовик. — Сейчас нас четверо: бабка Воскреся, Генерал, Спас и я, а с тобой нас станет пятеро! Это же сила!

Дышло поднял руку.

Грузовик проехал ветреный склон и остановился. Из кабины высунулся шофер — смуглый парень, лузгавший семечки. Он оглядел Дышло — его непроницаемое лицо, глубокие морщины, немигающие светлые глаза. Отметил, что багажа нет. На мужчине — кепка, старый, залатанный на локтях пиджак, синие хлопчатобумажные брюки и запыленные полуботинки.

— Подкинешь? — надтреснуто спросил Дышло.

Парень вздохнул: «Нет чтоб остановила молоденькая агрономша или кто-нибудь из девчат, все мужики вроде этого». Он пожал плечами.

— Полезай!

Грузовик тронулся. Шофер сменил скорость, настроение его тоже как подменили. Пассажир молчал, и молчание это действовало угнетающе. «Сидит, уставясь вперед, на дорогу, сверлит глазами стекло, — думал он. — Ни куда едет не говорит, ни откуда… небось из него слова клещами не вытянешь». Шофер решил не расспрашивать, семечки вдруг показались горькими, он сплюнул в окошко и вытер губы. Ему надлежало отвезти в горы лимонад и вернуться обратно. Он взглянул на часы — скучища! А Дышло мыслями был в это время на току в Рисене: молотилки работают, пыль столбом, мелькают лица, машины грохочут: «бум-бум-бум», тянут ленту, она ползет в пыли и грохоте; Дышло подставляет мешки, снизу весы, бай Лазо Рисенский смотрит косо, зерна — горы, оно рекой течет из рукава… У рисенцев земля щедрая, и урожай в этом году небывалый. Перешел Дышло на эту землю жить. Ликоманов поинтересовался, как насчет постройки дома, а он ответил, что не надобно, пусть поселяют в общежитии — не век ведь ему вековать. Подселили к одиночкам, зачислили в бригаду, пошел на работу — все, казалось бы, как прежде. Народищу! Односельчане принялись новые дома ставить. Иван, сын деда Стояна и бабки Черны, первым перевез отцовские кости на новое рисенское кладбище. За ним и Графица — отца своего Цонко, а там и другие. «Раз уж сами переселились, так переселим и покойников». Даже Улах перебрался со всеми своими цыганятами, и Бе-же-де с женой Мицкой. Большая колония — целый поселок. Транспортерные ленты бегут, растут горы зерна, пыль поднимается до облаков. Дышло знай подставляет мешки — этот на семена, этот для госпоставок, этот в фонд…

Грузовик полз в гору, сзади, в кузове, звякали бутылки. Шофер насвистывал. «Эй, Дышло, погоди! Куда ты?» Он никому не сказался, никого не предупредил… Да никто его исчезновения и не заметил. Когда после обеда стоял он при весах, ему стало худо, в глазах потемнело. Он оперся о столб, пережидая, когда отпустит, а как отпустило, накинул пиджак, натянул кепку и пошел прочь.

Грузовик, не останавливаясь, проскакивал через села. Дышло закрыл глаза, чтоб ничего не видеть. Дома, церковь, школа, щит с надписью, такой же, как при въезде. Зачем смотреть, когда он и так все окрестные села наизусть знает… Потом он вспомнил, как ехал однажды на телеге, запряженной волами, — его послали привезти с виноградника два пустых котла из-под раствора медного купороса. «И сдались им зимой эти пустые котлы…» Вспомнил он и поезд, и спины волов, и холмы, припорошенные легким снежком. Сначала ему померещился поезд, потом появились собаки и люди, они шли за телегой до самого виноградника. Просто можно диву даваться, откуда они взялись, эти собаки!

Его снова прихватило. И Дышло испугался, что может помереть здесь, в этой кабине, посреди дороги. «Только бы добраться!» — в который раз повторил он про себя и вздохнул поглубже. Отпустило. Начал накрапывать дождь. На лобовое стекло упало несколько капель, дворники попрыгали и замерли. В чистом, прозрачном полукруге снова появились холмы и пыльные деревья. Начался спуск через виноградники, еще немного — и откроется его село, будто скажет: «Вот и я!» Шофер выключил мотор, машина сама шла под гору. В ушах Дышла засвистел ветер, а вместе с ним подали голос Старые виноградники и Новые, Орешник с все еще бьющим из-под земли родником. Там влажная тень дышит мать-и-мачехой, и на припек выюркивают синехвостые ящерки. «Дедусь, — спрашивал он еще мальчонкой, — чего это у них хвосты синие?» Вот он тащит к роднику большую баклагу — жнецы ждут его наверху; наевшись соленой рыбы, они изнемогают от жажды. В поле поют бабы, ершистая стерня колет ступни, копны растут одна за другой. Дышлу кажется, что с тех пор прошла тысяча лет, что никогда он не был женат и детей у него не было… А ведь были дочери. Одна умерла от туберкулеза, а другая живет где-то во Фракии. Жена померла рано, была она бабой тихой и смирной, все печенкой маялась. Три года он прослужил в погранвойсках запасником, насмотрелся на чужие лица, чужое небо, наслушался собачьего лая, потом вернулся в село… Тут страница истории перевернулась, и за них взялся Лесовик — двадцать лет тому будет… Алишко, пес его, выскочил вдруг на дорогу, все с тем же белым пятном на морде. «Дай сюда пистолет, Лесовик, раз суждено ему помереть, я сам его жизни лишу!»