Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Выпьешь рюмочку сливовой? Из своей сливы, кюстендилской?..

— Ты же знаешь, Спас, я не пью. — Иларион насупился, ему стало досадно из-за сливы. Кюстендилской!

— Да сядь ты поудобнее, хорошо ведь сидеть на высоком стуле! — ухмыльнулся Спас.

— Я этот стул, Спас, из Румынии до самого села на горбу тащил! — возроптал Иларион. — Целый гарнитур на себе приволок.

— Да какое там «на горбу»! Он до сих пор всей тяжестью лежит у тебя на сердце. Но хватит об этом. Скажи лучше, где ты думаешь остановиться?

Иларион посмотрел в железные глаза Спаса и увидел в них жесткую непреклонность, и еще увидел свой дом, превращенный в картинную галерею, крашеные стены, сверкающие белизной печи, начищенные до блеска латунные дверцы. Огород был вскопан, каждый стебель подвязан, на каждом клочке земли что-то посажено, все щербины бетонной дорожки залиты новым цементным раствором, крыша починена, виноградная лоза у входа подрезана… «Значит, он и в нижней горнице мне не разрешит, — подумал Иларион. — Не пустит жить в собственный дом, кровопийца несчастный». Как он спешил в село, бегом бежал до вокзала, и потом, сойдя с поезда в Златанове (станцию возле села ликвидировали), пешком шел через холмы. «Подумаешь, каких-то три километра!» А когда он увидел, наконец, родное село, золотой крест на церковном куполе и темные величественные хребты Балканских гор, горячие слезы обожгли ему глаза. «Твой блудный сын вернулся, — прошептал он селу, — прости, что я пришел с пустой корзинкой!» И он бросился к нему, не чуя ног.

— Иларионка, я спрашиваю, где ты думаешь остановиться? — повторил Спас.

— Не знаю.

— У меня свободного места нет, — отчеканил Спас. — Ты скажешь, «семь домов!», но шесть из них специализированные, а седьмой в реконструкции — нужно купить и поставить кровати.

— Кровати? Зачем?

— Кто знает? Вот Лесовик говорит, что нас, может, памятником культуры объявят. А тогда нагрянут в село иностранцы с фотоаппаратами — их хлебом не корми, дай на старые дома поглядеть. Может, им здесь понравится и они решат на пару деньков задержаться, так что я должен быть готов.

— Капиталист — вот ты кто! — крикнул Иларион. — Был мироедом-куркулем, им и остался. Людей нет, село умирает, а он: «иностранцы с фотоаппаратами»!

— Село, может, и умирает, но я-то живу. Мне нужно ко всему быть готовым, Иларионка. И корзинка у меня должна быть полная. От полноты голова не болит.

Иларион встал, взялся за старый чемодан и свою пустую корзину, его подташнивало. Капля наконец сорвалась с кончика его носа — долго же собиралась упасть эта капля! Смеркалось, и Иларион ощутил знакомое чувство жалости к самому себе, ему хотелось заплакать, излить свое горе, свои противоречивые желания, всегда приводившие его к развилке, к вечному перекрестку. Спас заглянул в него, как в колодец, увидел эту жалость и горе, но сердцем не дрогнул. «Нет, Иларионка, — подумал он, — каждая голова должна знать номер своей шляпы».

— Иди к Генералу, — сказал он вслух, — у него свободных комнат достаточно.

Иларион взорвался. Голос его выскочил из гортани, пискливый и надсадный:

— И это ты называешь «душевной целью», да?!

Спас и бровью не повел.

— Цель моей душевной цели, Иларионка, — экономика. Спроси Лесовика, если не веришь. Все, что делается для человека, опирается на экономику.

— «Для человека», — вздохнул Иларион. — Это ты-то печешься о человеке?

— Ты прав, не пекусь. У меня график, часовой график. Если хочешь, я тебе покажу.

— Не нужно мне твоего графика, как и твоей душевной цели!

— У меня каждый час распланирован, Иларионка, — продолжал невозмутимо Спас. — То время, которое мы с тобой проговорили, я обязан буду наверстать. На сегодняшний день у меня еще восемь пунктов, а вот вечером законный отдых — буду смотреть видеозапись матчей «ЦСКА» — «Сентябрьское знамя» и «Левский» — «Спартак». Если захочешь прийти, добро пожаловать, но после ужина.

Иларион ничего не сказал. Он вышел из своего бывшего дома со старым чемоданом и пустой корзинкой, но теперь у него не было ни дома, ни мечты. Спас смотрел, как он удаляется по бетонной дорожке, как открывает калитку, как взмахивает белыми легкими крылышками. А Иларион не знал, что у него есть крылья: он вспорхнул и полетел в темные густые сумерки вечера — длинного, бесконечного вечера его жизни, — не зная, куда он летит и где сядет. «Иларион и не ведает, что он летает, — подумал Спас и дружески улыбнулся. — И с бабочкой так: она наверняка не ведает ни того, что она бабочка, ни того, что она летает».

Иларион, с чемоданом и пустой корзиной, брел по пустынным улицам родного села и не знал, куда же ему приткнуться. Пойди он к Генералу, тот его примет, накормит и спать уложит, но ведь Генерал пишет. Как же можно его отвлекать? А что именно он пишет — господь его знает. К Лесовику идти ему не хотелось — опять заставит обсуждать положение, потребует, чтобы Иларион подбросил идею, как вернуть людей в село. «Можно подумать, эти идеи у меня в голове, как пчелы, роятся!..»

Тут Иларион остановился — он увидел на воротах Дышла пожелтевший лозунг.

— «Почему?» — прочел он.

«И вправду, почему?»

Подул ветерок, бумага зашелестела. В горле Илариона дрогнуло и тоже зашелестело это «почему?». «Значит, вернулся я в третий раз… Но почему? В городе Стефан, сын деда Сикова, устроил меня на работу в магазин «Фрукты-овощи». И работа была легкая, и деньги хорошие, но что поделать, если я места себе не находил. Тоска брала, плохо становилось от всяких «авто-мото» и от уличного шума. А закрою глаза: луга расстилаются, до смерти хочется оказаться на возу с сеном и чтобы звезды на тебя смотрели, а ты их пересчитывал… чтобы приподняться и ткнуть стрекалом своего вола Сивчо: «Цоб-цобэ!» Ведь Сивчо на пару с Белчо тоже тащат колесо истории, как выражается Спас. Если бы не волы, пиши пропало. Только где они, волы-то? Об одном только и думал: как бы снова вернуться в село, сходить к Овечьему роднику водицы испить, и чтобы за спиной стояли в упряжке Сивчо и Белчо. Воз сена, ночь, звезды… Только где эта ночь?»

Иларион вздохнул. Когда он был в городе, у него перед глазами стояло село: вот верхний край села, вот — нижний; а теперь перед глазами стоит город: улицы, бульвары, площади и парки — все как живое.

— Иларион! — услыхал он и узнал голос. Подле театральной тумбы, точно под афишей «Океан» Штейна, стояла бабка Воскреся. — Вернулся? — спросила она.

— Вернулся, бабка Воскреся.

— А дом? Снова выкупишь у Спаса?

— Нет. Денег нету.

— А где жить-то будешь?