Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Что подминая? — спросил тогда Иларион.

— Прах, — философски ответил Спас.

Колесо истории вертелось, и много событий произошло. Иларион продал дом Спасу за триста пятьдесят левов, уехал в город, а вернувшись, решил выкупить. Спас взял тогда с него пятьдесят левов сверху. «Почему, Спас?» — спросил Иларион. «За содержание», — ответил Спас. И еще двадцать левов за венский гарнитур. Потом Иларион снова продал свой дом. Цена была соответственно на пятьдесят левов меньше. «А за содержание?» — спросил Иларион. «Если хочешь знать, мне твой дом даром не нужен». И Иларион снова отдал дом за триста пятьдесят. Потом Спас взял (якобы для того, чтобы следить за сохранностью) дома́ умершего Сеиза, Графицы, Караманчева и бабки Ралки, Ивана Пенчова, а также Заики. Общее число достигло семи. Целый собственный квартал образовался. «Шесть ореховых деревьев, — считал Спас, — в среднем триста килограммов в год по триста левов — получается тысяча восемьсот. А овощи на огородах? Ведь до города рукой подать. «Болгарплод» не справляется, не успевает доставлять в магазины свежую зелень. Два раза в неделю по телеге — свежие помидоры, перец, чеснок, лук (лук сейчас ввозят из-за границы), баклажаны, огурцы. Ни ДДТ, ни чем другим не опрысканы — натуральный чистый продукт. А грибы-шампиньоны?»

Принялся Спас за дело. В доме Караманчева был глубокий и холодный погреб. Он купил градусник, проверил — температура постоянная. И грибы стали расти. «Они, Лесовик, сами собой разводятся, не требуют вообще капиталовложений… Заколачиваю деньгу? Верно. Но разве я кого-нибудь эксплуатирую? Есть у меня батраки? Использую чужой труд? А дома, если не продадут, так подарят, гоняются, уговаривают, умоляют купить. Я им давал деньги, и они оформляли как подарок. Чтоб не развалились. Вот возьми, к примеру, Жеравну. Государство ежегодно двести тысяч левов отпускает на поддержание в этом селе старинных домов, и в скольких еще местах дает уйму денег на реставрацию, а я все на свои средства. Может, мы, того и гляди, музеем станем с «памятниками культуры», как ты говоришь, Лесовик. В таком случае я не на себя работаю!» Лесовик недовольно сопел, у него было свое «больное место» — люди все бросали, уезжали из села, а вот Спас — не собирается никуда уезжать. «Ждет, чтобы я убрался, — повторял про себя Лесовик, — чтобы и мой дом забрать. Ну что ж, я тебе докажу, что я упрямее тебя уродился!»

Спас составил себе график — каждый час суток был у него распределен и заполнен. Он спал по шесть часов, работал без перерыва. «Мне сейчас семьдесят два, прожить бы еще с десяток годков, и достаточно. А может, я проживу еще пятнадцать или двадцать?» В доме Караманчева он покрасил железные перила галереи, починил каменную ограду, кое-где заменил разбитую черепицу. А в доме Илариона остругал новые опорные столбы для навеса. Тщательно вымыл все полы, побелил печи, прибавив к извести немного синьки — чтобы сияли белизной. Натер до блеска печные дверцы. Привел в порядок навесы из виноградных лоз, срезал засохшие ветки, посадил новые деревья. «Ты не подумай, что я собираюсь деньги копить, — сказал он Лесовику, — больно нужно помереть по-дурацки, как бай Михал Стефанчин, который оставил после себя шестьдесят тысяч новыми бумажками, зашив их в матрац с клопами». Михал ходил в двух непарных спортсменках или вовсе босой, без носок, ел по одной маслине и корке хлеба в день, одевался в отрепье. «Зачем ему надо было копить эти шестьдесят тысяч? Теперь наследники годами будут таскаться по судам, а он уже сгнил в земле, целиком и полностью».

— А для чего тогда тебе эти дома? — мрачно спросил Лесовик.

— Я их взял с душевной целью. Все ради нее. Когда ты послал меня в лагерь во второй раз, я сказал себе: «Если ты отчаешься, Спас, твоя песенка спета — заработаешь рак, и всему конец!» Ночью лежу на нарах, в темноте летают и сталкиваются комары — прямо как медные тарелки: «баааам!» Ты слышал, как гремят медные тарелки в гарнизонном оркестре?

— Ну и мастер же ты преувеличивать, — проворчал Лесовик.

— Да, как медные тарелки! Сталкиваются они в темноте, эти комары, пропади они пропадом, а я себе говорю: «Главное — не отчаяться, ведь колесо истории вертится, мелькают спицы — сегодня ты снизу, а завтра сверху». Я даже зарядку заставлял себя делать, хотя мы и без того работали от темна до темна. Начальство — и то меня уважало: такого почерка, как мой, ни у кого не было в целом лагере. Я уж не говорю об умении рассказывать байки. Каждому охота послушать хорошую байку. Когда мой срок вышел, начальник говорит: «Не уезжай, Спас, мы тебя на службу возьмем, хорошую зарплату дадим и порцион; материю на форменную одежду получишь». — «Не, — говорю, — там, в селе, мой отчий дом, и меня там ждут дела…»

— Какие еще дела? — спросил Лесовик нахмурившись.

— Не докопал я еще свой колодец, Лесовик, — сказал Спас важно. — Ты чего не уедешь из села? А? Звали тебя в окружной комитет партии? Звали! Звали тебя в милицию? Звали. Директором промкомбината предлагали назначить? Предлагали. А теперь заместителем председателя агропромышленного комплекса зовут, а ты все в селе сидишь. Значит, и ты собираешься докапывать свой колодец.

Лесовик попытался сдержаться, но не смог — рассмеялся.

— Не могу я тебя понять, Спас, — сказал он. — Знаю, что ты классовый враг, а как послушаю…

Спас повел плечами под зеленым пиджаком, который он всегда носил внакидку. «Почему не наденешь?» — спрашивали его. «Это чиновники надевают пиджаки, — отвечал Спас, — а я только накидываю».

— Слушай, Лесовик, — сказал он, — сколько, по-твоему, профилей имеет человек? А ну, скажи!

— Как это — сколько?

— Да когда ты на него смотришь не прямо, а со стороны. Два профиля, верно? С двух сторон.

— Два, — протянул Лесовик неохотно.

— Значит, два. А ты на меня все с одной стороны смотришь и один только профиль видишь: «Классовый враг»! А другой мой профиль, знаешь, за кого?

— За кого?

— За социализм, — весомо и важно изрек Спас.

— Знаем мы, как ты за социализм, только не задуривай мне голову этими твоими профилями. — Лесовик встал, ему надо было идти. — Человек, Спас, должен быть чистым и прозрачным, как стекло. Что в одном профиле, то должно быть и в другом. Ну прощай. И не занимайся демагогией.

«Хорошо, — продолжал сам с собой Спас после того, как Лесовик ушел. — Я согласен, оба профиля должны быть одинаковыми, чистыми, прозрачными, как стекло, только так уж природа распорядилась, чтобы у человека было одно лицо и один зад. Одни идут вперед лицом, другие — задницей. Бросьте мне толковать про чистоту и прозрачность, знаю я вас! Верь не верь, только я за социализм! Если бы социализм не открыл мне глаза, я бы дураком помер, как Михал Стефанчин. А теперь: урожай орехов и грибов снимаю, плюс трудодни зарабатываю, да еще дома́ у меня. Я из них сок и выжимаю, ведь дома и все другое свой прок имеют. Иларионка всю жизнь в дому своем дрог и крючился, худо ему в нем жилось. А почему? Да потому, что не умел он в нем прок углядеть! Не выжимал сладкий сок! Живешь, спишь в доме, а вкуса его не знаешь! Вот взять бабу, и в ней свой сок есть, иной, смотришь, прожил с женой десять, а то и двадцать, тридцать лет, а вкуса ее не знает. Жена рожала, от работы выдохлась, состарилась, а он все удивляется — что она за баба, моя аль нет? Да как она может быть твоей, мил человек, когда сок в ней свернулся и высох — затвердел! Надо было его в свое время выжать. Вот взгляни на Йордана Брадобрея, как только женится, так сразу принимается сок выжимать, и баба умирает по всем правилам. А социализм и меня научил этой премудрости — из всего выжимать сок. Разве раньше стал бы я орехи и грибы выращивать, телевизор покупать, тратить грешные денежки! Ничуть! А теперь — я географию изучаю, в художествах разбираюсь, столицы мира назубок знаю, в очередь на машину записался…»